Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Сидевший рядом с нею Сашок удивленно вскинул голову, дернулся было, порываясь что-то сказать, но сдержался, промолчал.

Так вот, товарищи, – продолжал Митин, – в Америке, в Голливуде – это там, где все кино снимаются, – есть такие актеры, кинозвезды называются. Как станут знаменитыми – так кинозвезда. Ну и многие из них сразу нос задирают – мол, я самый талантливый, больше всех получаю, мне никакой ваш профсоюз не нужен. Это значит, они звездной болезнью заболели…

– А ты откуда про это знаешь? В Голливуде побывал? – со смехом спросил кто-то из ребят.

– Нет. Я в журнале одном читал…

– Ты это к чему нам рассказываешь? – удивился кто-то.

А к тому, что один из наших товарищей этой самой звездной болезнью заболел. Ему теперь законы не писаны. Зачем ему организация? Он и так теперь – знаменитость. Ему и так теперь – все в руки!

– Да о ком ты?

– Я же сказал – о Васильеве Александре. По всему его поведению видно, что ему на всех нас, да и на комсомольскую организацию просто наплевать! Сколько ни заставляли мы его ходить на собрания, как ни пытались вообще с ним работать…

И тут, не удержавшись, вскочил со своего места Сашок.

– Работали со мной, говоришь? – крикнул он.

– Конечно, работали! – уверенно ответил Митин.

– Плохо работали! Никуда не годная ваша работа! – звонко и как будто даже весело выкрикнул Сашок.

– Звезда! Так и есть – кинозвезда! – окончательно разозлился Митин. – Ему, видите, особый подход нужен!

И вдруг Сашок звонко расхохотался.

– Ты что это? – возмутился Митин. – Перестань сейчас же! Ты!

Сашок прищуренными глазами обвел зал и, еле удержавшись от смеха, крикнул:

– Плохо, плохо со мной работали! Очень плохо!

В зале закричали, кое-кто затопал, кто-то даже свистнул.

Но звонкий мальчишеский голос Сашка перекрыл шум.

– Конечно же, плохо. Потому что, если бы вы со мною работали лучше, я, может, уже комсомольцем был бы! А я – не комсомолец. Я еще не комсомолец! Мне только позавчера пятнадцать минуло! Вот! В ремесленном не приняли – рано было, а тут еще не успел!

Ребята на мгновение притихли и вдруг разразились таким заразительным, веселым смехом, что даже сконфуженный, насупленный Митин рассмеялся.

– Когда же ты в школу пошел? – удивленно спросила девочка, ведущая протокол собрания.

– С пяти.

Так ты что, вундеркинд? – огрызнулся Митин.

– Да нет, какое там! Просто – мама была учительницей в школе, в Воронежской области, мы при школе жили, я всегда с нею на уроки ходил – меня оставить было не с кем. А когда мама умерла, меня в первый класс записали. А я уже кое-что помнил. Вот так и вышло. Потом перескочил через класс. А потом приехали из Москвы набирать в ремесленное, я и пошел. Вот и все.

Тихо стало в зале. Никто больше не смеялся, никто не подавал реплик. Митин собрался было что-то сказать, но осекся и смущенно замолчал. Всем было почему-то неловко, никто не решался заговорить первым.

Тогда поднялась со своего места Мария Александровна. Ее полное, добродушное лицо показалось ребятам непривычно суровым.

Тогда поднялась со своего места Мария Александровна Ее полное, добродушное лицо показалось ребятам непривычно суровым.

– Вот что, Митин, – сказала она спокойно. – Очень я жалею, что затею Сашка нельзя применить к вашей, к твоей лично комсомольской работе.

И, внимательно оглядев обращенные к ней недоуменные лица ребят, продолжала негромко:

– Хорошо было бы вот так же снять фильм, а потом показать его медленно, чтобы вы все увидели, сколько в вашей, в твоей, Митин, работе есть лишних, ненужных движений, а сколько полезных, дельных. Да, к сожалению, невозможно это.

И, обернувшись к Сашку, прибавила:

– Разозлился Митин. Ему, видите, особый подход нужен. Пойдем, Сашок.

Провожая Марию Александровну до автобуса, Сашок возбужденно болтал, смеялся, раскатывался на ледяных полосках, вертелся, то убегал вперед, то снова возвращался, словом, вел себя так, как обычно ведут себя щенки, без поводка гуляющие с хозяином.

Но Мария Александровна почти не слушала его, не замечала его веселого возбуждения. Уже подходя к остановке, она вдруг сказала:

– Вот что, Сашок, переезжай ты к нам, ко мне домой. С нами будешь жить.

– Ой, нет, что вы, спасибо. Нет! – тотчас же отозвался Сашок. – У меня, знаете, в общежитии замечательное место, у самого окна. А за окном – сад. Большой. Почти как у нас, возле школы…

– Ты не бойся, не стеснишь нас, квартира большая.

– Нет-нет. Не надо… Я… я хочу сам… Мама ведь моя была детдомовская и тоже всю жизнь – сама… А потом меня растила… одна… Спасибо вам, тетя Маша, я вас очень люблю, почти как маму, но я… сам. Не обижайтесь, ладно?

Мария Александровна поняла: в словах его – не мальчишеское упрямство; нет, это было взрослое, окончательное решение. Его юношеская зрелость вызывала уважение. Такое же чувство всегда вызывал в ней Алеша, детство которого тоже прошло без родителей, хотя они и были живы. Может быть, поэтому он так рано научился принимать самостоятельные решения, а этот пятнадцатилетний паренек чем-то напомнил ей дружка сына. Ей стало грустно – Алеша теперь так далеко, один, где-то на Дальнем Севере, осваивает первые шаги своей будущей специальности – он решил стать мерзлотоведом.

Ни отец, ни мать, ни Маша-большая не могли понять, что в этой мало освоенной отрасли могло увлечь молодого человека, никогда раньше не бывавшего севернее Москвы. Но Алеша не привык советоваться с родителями и всегда поступал так, как считал нужным.

Это была его последняя преддипломная практика. Вместе с работниками Якутского института по изучению вечной мерзлоты он вел поисковые работы за Полярным кругом по наметке точек будущих строек, железнодорожных и грунтовых трасс. Он прилетел за день до отъезда родителей, обросший веселой рыжеватой бородой, широкоплечий, обветренный. Оба – и отец, и мать – показались ему сильно постаревшими, уставшими, несмотря на оживление, с которым обсуждали новое назначение отца – торгпредом в Норвегию.

На прощание отец сказал Алеше:

– Как только защитишь диплом, я немедленно вызову тебя к нам. Полетишь через Стокгольм в Осло – хоть одним глазком увидишь Европу, прежде чем осядешь в своей ледяной Азии!..

Но все вышло не так, как хотел отец. Сразу же после защиты диплома Алеша получил назначение в Якутский институт и, не использовав свой последний студенческий отпуск, вылетел на Север.

А через несколько месяцев он летел из Якутска через Москву, Стокгольм в Осло, вызванный тревожной телеграммой матери: «Отцу плохо. Нетранспортабелен. Вызов оформлен. Получи Министерстве».

Когда Алеша увидел отца, он подумал, что отец уже из больницы не выйдет, а по грустному его, но твердому взгляду понял, что отец об этом знает. Когда мать, которая безвыходно находилась с отцом в палате, вышла куда-то на минуту, отец сказал очень тихо, с трудом: