Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Целуй папу с мамой.

Дорогая моя женушка!

Сейчас 9 часов, погода дивная – тихо, 1–2 градуса холода и кругом снег. Хожу и улыбаюсь! Вчера у нас [была] большая удача, о чем напишу тебе потом. Дуся написала мне открытку, – восторженно, мило и наивно. Говорит про концерт мальчиков, а от моей женки я этого описания еще не получил… пиши о таких великих событиях раза 2–3, так как письма опаздывают и затериваются. Рассказы папины так и не дошли до меня. Да куда лучше: о вашем переезде с Малого проспекта на Ординарную, 11 я узнал случайно из твоей обмолвки об освящении квартиры, да из случайно написанного вверху одного письма нового адреса. А я заладил Мал[ый] проспект, да еще с дробью, и катаю его в телеграммах и письмах. Так о концерте жду, моя золотая женушка, с полной подробностью: что исполнялось, как, как прошла «Уха», которая тебя тревожила и т. д. и т. д. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая, золотая, милая, ненаглядная и драгоценная женушка!

Вчера около 10 часов вечера мои разведчики, прокравшись в расположение противника под его окопы с пулеметами, захватили везшего документы кавалериста вместе с его лошадью. Как они это сделали: придушили ли, зажали ли рот, это я еще не знаю, но вышло это на диво лихо и находчиво. К 12 часам в моих руках были документы, а к часу ночи и сам кавалерист. Он еще полчаса оставался в обалдении, конфузливо оборачивался кругом и не знал, что такое с ним случилось: ехал среди своих, имея свою сторожевую цепь по крайней мере на полверсты впереди, и вдруг такой скандал. Мы его успокоили, объяснили, что он такой же славянин, как и мы (он оказался хорват). Накормили, напоили; пленник пришел в себя и начал говорить с офицерами, а я занялся документами и провозился с ними до трех часов… Удалось добыть много интересного касательно не только моего фронта, но и всей армии противника… воображаю, какой у него сегодня переполох.

18 февраля 1915 г. Сейчас в нашу трущобу долетел слух о разбитии четырех германских корпусов… конечно, сейчас же по телефону это было передано во все углы моего полка. Может быть, и не четыре разбито, но дыму без огня не бывает, и мы верим этому веселому слуху, хотя несколько из предосторожности сокращая приводимые размеры нашей удачи. Ребятам я пока не приказал сообщать слуха, но офицеров познакомил.

Тебе Осип расскажет, как проведена у меня телефонная сеть; непосредственно связаны со мной девять станций, а при перебросе телефонограмм я могу говорить чуть ли не со всем светом. Так что, едва на горизонте противника покажется какая каналья, мне это сейчас же известно, а назревает минута, я сейчас же могу появиться на позиции… как, напр[имер], в тот день, когда мы взяли пулеметы.

Со вчерашней почтой от тебя не было писем, – идут они как-то группами. Осипа можешь особенно не задерживать, так как его можно будет прислать и еще раз. А фот[ографические] карточки высылай немедленно, с Осипом же шли дубликаты… присланную тобой я уже проглядел насквозь.

Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая Женюша!

Одна моя (последняя) телеграмма не была принята, и я посылаю теперь телеграмму вновь. Были какие-то перетасовки с почтовой конторой, и телеграмма моя была не принята.

Сейчас получили сведения о нашей удаче у Гродны, и мы очень все довольны. Не так вышло, как слышали, но это пустяки… Есть пословица – «не наешься – не налижешься», и она очень применима к немцам. Фокусами уже ничего не поделаешь, и они никого не обманут. Сейчас стоит прекрасная погода: все кругом бело, светит ярко солнце и царит тишина… Жду ваши фотографии; с Осипом пришли дубликаты. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Целуй папу с мамой.

Дорогая и неоцененная моя женушка!

Нехорошо ты ведешь себя в моих сновидениях… Сегодня ночью вижу сон: будто бы я с С[ергеем] А[лександровичем] Платовым работаем во время войны в качестве делопроизводителей (в каком-то городе); война идет, а мы работаем от утра до вечера. Сидим рядом, я и говорю: «Вот, С[ергей] А[лександрович], горе, занят по горло и не могу посетить жену». «Да разве она тут?» «Целый месяц…» Он помолчал… «Ей-то, вероятно, некогда, – говорит он потом, – она человек молодой…» Мы принялись с ним за работу… Я проснулся, осмотрелся кругом. Возле меня мирно похрапывали мои боевые товарищи, луна спокойно смотрела в окно… прислушался: ни орудийных, ни ружейных выстрелов… Я рассмеялся… над С[ергеем] А[лександровичем]: ишь во сне какая, выходит, каналья, а наяву?

Встал и пошел в телефонную, чтобы справиться, как обстоит дело на позициях и у соседей. Все оказалось спокойно, разведчики пошли на обычную ночную работу (проснулся я около 5 часов утра), вернулся и заснул. Так – между 4 и 5 часами – я поднимаюсь каждую ночь; ночное дело у меня налажено таким образом: я ложусь спать около 11 часов, а один из штабных офицеров сидит до 2 часов (если особенно тревожно, он дежурит всю ночь); между 4 и 5 поднимаюсь я, чтобы навести справки, и вновь ложусь, а затем между 7 и 8 поднимаемся все; я немного раньше и иду гулять (на полчасика), а офицеры потом после меня… Так что у меня нет бодрствующего офицера только от 2 до 4 и от 5 до 7. Ты, вероятно, замечаешь, что я много гуляю; с одной стороны, это необходимо, чтобы посмотреть то, другое или третье (околоток, чаще всего, одну из рот, лошадей, склады, кухни…), а затем, чтобы держать себя в режиме. У меня и штабные офицеры начинают больше гулять (раньше в свободное время валялись), а за ними и другие; ванну я беру теперь почти каждую неделю, а за мною и штабные… Благоприятные результаты налицо: офицеры у меня болеют редко, а чесоткой заболели только один офицер и один чиновник, да и то из тех, что находятся в обозе, т. е. от нас сравнительно далеко. Командиру полка приходится и этим заниматься: намечать режим дня офицеров, делая это, конечно, намеками, отдаленно, щадя самолюбие. Как-то у нас по этому поводу был целый спор; на мои доводы, что надо на войне внимательно следить за телом, по соображениям физического и духовного [здоровья] (я им приводил примеры из истории), они мне все напирали на обстановку и приводили особенно в пример, что в октябре около двух недель им было трудно даже умыться…

Чтобы не забыть: вчера вечером я получил от тебя телеграмму, что ты выслала 25 биноклей ценою 12–40 рублей и купила 6 биноклей ценою 50–75 рублей. Больше, голубка, пока не покупай, а на купленные высылай счеты… Если будет нужно, я тебе напишу или протелеграфирую. Вместе с этим я пишу Димитрию Федоровичу Гейдену, чтобы он пропустил мою к тебе телеграмму этого же содержания. Без этого моя телеграмма будет повезена поездом, а затем уже послана из какого-либо города России.