Владимир Санников - Записки простодушного

Вспоминается любимая наша игра военных времен — в базар. Скудную выделенную нам снедь — хлеб, овощи, что-то еще — делим на малюсенькие кусочки, распределяем роли: вы — продавцы, мы — покупатели. И открывается базар. Всё по-настоящему — оживленная торговля, перебранка: «Ты что недовешиваешь?» — «Да ты чо?! Разуй глаза-то! Я тебе с большим походом (перевесом) взвесил!» Ну а денег расплачиваться много, «куры не клюют» — новенькие, хрустящие «николаевские» и «керенки» из нашего клада (я о нем уже писал).

Колядки в наших краях неизвестны, а вот гадания, переодевания — случались. Помню, в зимние каникулы (в 7-м классе?) я оделся нищим, нахлобучил рваную шапку и отправился собирать милостыню в дома знакомых и родных. Иногда и прогоняли меня: «Иди, Бог подаст! Самим есть нечего!» А сердобольные мои тетки жалели нищенка и что-то ему давали. Удивительно, разоблачили меня не сразу, только сметливые мои двоюродные сестры Тайка и Нюрка. Когда я зашел к ним, они с матерью, тетей Толей, усадили меня, дали кусок горячей шаньги, спрашивали, кто я и откуда. Я вошел в роль, со слезой в голосе излагал свою заранее заготовленную «легенду»: отец на фронте, мать умерла; живу у тетки; тетка-то добрая, а вот мужик ейный — злющий, гонит меня милостыню собирать и, если мало принесу, ругает, а то и бьет. «Ну-ка, Нюрка, дай ему ишо хоть кусок хлеба!» — пожалела меня тетя Толя, но когда я протянул руку за хлебом, наблюдательная Нюрка заметила: «Мама, а руки-то у него чо-то какие белые!» (Вот так шпионы проваливаются из-за пустяковых просчетов: старательно измазав углями и сажей лицо, я забыл про руки!) Ко мне пригляделись повнимательнее: «Ой, да это же Вовка!»

ШКОЛЬНЫЕ БУДНИ

Торжественно и нарядно выглядела школа не только в праздники, но и во время экзаменов. Наши классы, обычно не очень-то уютные и чистые, с потолками, увешанными, как сталактитами, бумажными чёртиками, совершенно преображались. По стенам развешивались карты и наглядные пособия, на полу — пусть скромные, коврики, но главное украшение — цветы в горшках, которые учителя приносили из дому, много цветов. И мы невольно проникались важностью момента.

А родительские собрания! Шла война, но полуголодные, замученные наши учителя (и уроки надо провести, и задания домашние проверить, и о своих детях позаботиться, и в очередях постоять, и на огороде покопаться) не спеша говорили с родителями, прикидывали, как бы подобрать ключик к каждому ученику. И родители, даже те, которые не очень-то интересовались науками, начинали понимать серьезность «этого дела» и пытались (словом ли, ремнём ли) донести это понимание до своих чадушек.

До поздней ночи я ждал возвращения мамы с родительского собрания и выспрашивал все детали. Осуждайте меня (и мою мать) за тщеславие и т. д., но — таких тяжелых жизненных условий, как у меня, не было даже в те военные годы ни у одного из моих соучеников.

Когда у нас об ученике говорили способный, то обычно имели в виду хорошую память. В этом смысле способным меня считать было нельзя — всю жизнь память меня подводила. Но было другое — усидчивость, крестьянская привычка делать любое дело добросовестно и преклонение перед тем миром науки, который приоткрывался за сухими строками учебников. В общении со сверстниками, в играх, я охотно уступал первенство другим, но на уроке я привык чувствовать себя первым. Не скрою, мне приятно было доказать это какому-нибудь новому учителю, который попервоначалу, знакомясь с классом, равнодушно скользил взглядом мимо меня («Ну, это — серенький деревенский мальчик…») А потом удивленно поднимал глаза, слушая мой ответ.

Важно тут и другое. Довольно скоро пришло ко мне неприятное чувство, что мои родные и сам я в чем-то (в манере поведения, в разговоре) хуже коренных горожан-воткинцев. Помню разговор соседки с мамой о моем брате Гере: «Что это вы, Ефросинья Николаевна, так некрасиво сына зовете, как собаку: „Герко! Герко!“» Я думал, что мама возразит, а она, обычно такая уверенная, обиженно поджала губы: «Ну, чо с нас взять? В лесу родились, пеньку молились. Чурки с глазами». Помню, ребята смеялись надо мной, когда я говорил: чо, одёжа, лыва (вместо лужа), в школу-ту (вместо в школу-то). Были на этой почве и недоразумения (коммуникативные неудачи, как говорят лингвисты). Помню, в 44-м мама впервые разрешила мне пригласить на мой день рождения (тринадцать лет) нескольких товарищей. Я приглашаю друга, Колю Нельзина, а он отвечает: «Большое спасибо!» У нас спасибо говорили только, благодаря за угощение или за подарок. А в ситуации приглашения в гости говорили: «Ладно, приду!», и спасибо в этом случае означало отказ, нечто типа «Нет уж, спасибо!» Я к Кольке: «А почему не придешь?» — «Нет, почему не приду?! Приду, спасибо. Чудак ты, право!»

Понимаю сейчас, что в моем стремлении быть первым учеником был и элемент протеста, желание доказать, что «чурки с глазами» тоже чего-то стоят. Конечно, и это чувство малопохвально, но — из песни слова не выкинешь… «Прикрепляли» меня к отстающим ученикам, но толку от этих занятий было, честно говоря, немного: попадая в непривычную для меня «роскошную» обстановку квартиры одного из руководителей завода или члена горсовета, я увлекался замечательными (заводными!) игрушками, шахматами, пневматическими пистолетами, прочими чудесами и забывал о своем пионерском долге.

Мама горячо поддерживала мою страсть к учению.

Ей, истерзанной непосильной работой, было лестно, когда жена то одного, то другого из самых видных в городе людей спрашивала: «Ефросинья Николаевна, ну поделитесь, пожалуйста, вашим педагогическим секретом!», и мама, полуграмотная деревенская женщина, скромно отвечала: «Да как-то само так получатся!» Получалось, однако, не само… Учиться мне было — трудно. Требования достаточно высокие (а иначе как бы я и мои товарищи поступили потом в вузы, и довольно престижные?). Учебников мало, тетради делали иногда из газет. Помню, как я на летних каникулах переписывал учебники в тетради, сшитые из светокопий заводских чертежей. А в 44-м мне как отличнику преподнесли на школьном собрании роскошный подарок — пять тоненьких тетрадок, пять некрашеных, военного времени карандашей и открытку «И. В. Сталин выступает перед нефтяниками Баку».

Но главные трудности, конечно, не в недостатке учебников и тетрадей: кроме приготовления уроков была уйма хозяйственных дел. Благодаря маминой и нашей энергии в годы войны в нашей большой семье с едой и одеждой было даже лучше, чем у многих моих одноклассников. Но… но… Достигалось это крайним напряжением всех сил, и, по чистой совести, я не колеблясь поменялся бы в этом отношении с моими товарищами, чтобы не работать до изнеможения и иметь время для игр, рыбалки и, самое главное, для чтения. Признаюсь, я иногда шел здесь на небольшие уловки. Если была уж очень интересная книжка, я с вечера прятал ее под подушку, а утром, укрывшись с головой, читал ее под одеялом, сделав щелку, малюсенькую, чтобы только можно было разобрать буквы. А мама думала, что я сплю, и ей жалко было будить меня и нагружать домашними делами.