Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Сац заметил немой вопрос в моих глазах и поведал своей, теперь такой милой для моего слуха картавой скороговоркой, что вчера на этом самом диване (сейчас на нем робко пристроился я) сидел Твардовский. Здесь же он прочитал мой подвернувшийся ему под руку уже отредактированный рассказ (обычно Главный редактор делал это в верстке), внес на ходу кое-какие исправления и изменил название.

Разговор состоялся на просторной кухне в доме Саца на Смоленской площади. Я был здесь уже не первый раз, мы подолгу беседовали, причем не только о новомировском рассказе, но и о других моих сочинениях, которые Игорь Александрович вызвался прочесть. Неожиданно для меня он нашел в них оттенок «брезгливости и брюзгливости» и добавил: в духе Моравиа.

Тогда я не нашелся, что ответить, да и Моравиа не читал; хозяин тотчас вынес томик его рассказов. Признаться, мне они не очень понравились – в отличие от его романов, которые попали мне в руки гораздо позже. Не понравился как раз тот самый оттенок «брезгливости и брюзгливости», о котором говорил Сац (безо всякой оценки, просто констатируя факт) и который он увидел в моих писаниях.

Сейчас я убежден, что бывший секретарь Луначарского, добрейший, благороднейший, чрезвычайно живой и сердцем и умом человек, ошибся. Ему показалось, что я парю где-то над своими героями, в то время как я был рядом с ними. Среди них. У Моравиа этого нет совершенно. Он действительно располагается на немыслимой высоте, откуда с интересом взирает на своих копошащихся далеко внизу забавных людишек. Они его развлекают, а он, в свою очередь, развлекает ими нас, читателей. Примерно такую же позицию по отношению к своим персонажам занимает Свифт. Он тоже «брезглив и брюзглив», но это не позиция сноба или бесстрастного исследователя. Свифт презирает людскую породу – презирает так, как никто в мировой литературе. Ближе других к нему, пожалуй, Флобер, а из наших – Лермонтов. Во всяком случае, той своей гранью, которую воплощает доктор Вернер в «Герое нашего времени».

Рассуждение Саца о «брезгливости и брюзгливости» к рассказу, который он так бережно отредактировал, не относилось. Разумеется, не увидел в нем ничего подобного и Твардовский, но он увидел другое, что проявилось в решительной смене им названия вещи. Если прежнее – «В гостях и дома» – отражало внешнюю канву рассказа, то новое – «Мать и дочь» – вычленяло, укрупняло, подчеркивало его глубинную суть.

Признаюсь, до Твардовского я ее не видел. У меня вообще не было «идеи», не было так называемой сверхзадачи. Просто добросовестно и тщательно описал то, что произвело на меня, городского человека, столь сильное впечатление. И вот главным тут оказались отношения матери и дочери, их скупая на внешние проявления любовь друг к другу, особенно – материнская, которой я был лишен и поэтому на подсознательном уровне воспринимал особенно остро. Дочь не могла ответить тем же, не могла с той же готовностью пожертвовать собой, что она смутно понимала и от чего старалась отмахнуться. В этом-то, как я понимаю, и были те «несколько новых слов», ради которых Твардовский и напечатал рассказ.

Прочел ли кто-нибудь эти «новые слова»? Грех жаловаться – прочли, и не только критики, но и, что для меня было особенно ценно, мои сокурсники. Его обсуждали на семинаре по современной литературе, ребята говорили толково и доброжелательно, а вот от руководителя семинара мне досталось крепко. Обвинив автора в необъективном изображении деревни, он энергично разъяснил своему идеологически незрелому студенту «необходимость бороться с родимыми пятнами капитализма и изображать силу положительного примера».

Взятые в кавычки слова я выписал из десятого номера «Нового мира» за 1965 год – того самого номера, где напечатан мой рассказ. Они процитированы в рецензии на книгу Александра Власенко «Раздумья о положительном герое в литературе наших дней». Разгромной рецензии…

В моем рассказе Александр Никитич Власенко – а именно он и был руководителем семинара – положительного героя не обнаружил. Человек он был темпераментный и, в общем, незлобивый, мы чувствовали себя на его занятиях вольно, говорили все что вздумается, и он нас никогда не закладывал. То была своего рода игра, в которой нам дозволялось быть самими собой, а ему – этаким официозным ретроградом.

А еще «новые слова» прочли, к моему радостному изумлению, на Центральном телевидении и предложили инсценировать рассказ. Я согласие на инсценировку дал, но писать сценарий отказался, как впоследствии отказывался всегда. Этим занимались другие, занимались мастера своего дела – такие как Рустам Ибрагимбеков или Сергей Ливнев – но результат меня, честно говоря, не устраивал.

И дело не в мастерах-сценаристах. Дело не в режиссерах. Дело, полагаю я, в самом принципе переноса литературного произведения в другой жанр искусства. Это не обязательно телевизионный спектакль или кино, это может быть, например, опера. В любом случае, чем дальше от первоисточника, тем больше шансов на успех. «Горе тем, – писал Мусоргский в связи с положенной им на музыку „Сорочинской ярмаркой“, – кому блажь придет взять Пушкина или Гоголя только как текст». Я понимаю это так: текст, то есть оболочку, форму перенести в другой жанр нельзя, можно передать лишь дух произведения, художественную идею. Что как раз и пытались осуществить профессионалы, делавшие в разное время инсценировки моих вещей.

Прочитав сценарий «Матери и дочери», я с категоричностью молодости потребовал, чтобы мое имя не фигурировало в титрах. Меня уговорили оставить имя, и я, в общем-то, не виню себя за мягкотелость. В конце концов, я – автор рассказа, а спектакль принадлежит другим людям: режиссеру, оператору, актерам… Роль матери сыграла Майя Булгакова, тогда еще молодая женщина, сумевшая непостижимым для меня образом перевоплотиться в согбенную годами старуху.

Но все началось с автора сценария. Именно его слово стало определяющим в моем решении не снимать своего имени, что грозило сорвать постановку. Слово негромкое, ненавязчивое, даже несколько смущенное, что только усилило его воздействие. Я не мог отказать этому человеку.

Крупным планом. МИХАИЛ РОЩИН

Он был первым, кто встретил меня в «Новом мире», когда не существовало не только рассказа, который он впоследствии взялся инсценировать, но даже замысла его. С повестью о парикмахере Филе пришел я.

Редакция располагалась тогда на улице Чехова. От парадного вела вверх та самая мраморная лестница, которую Солженицын в своих мемуарах саркастически предложит снимать в кино «для сцены бала». Окна выходили на площадь Пушкина, но Рощин, занимавшийся так называемым самотеком, то есть рукописями, которые «текли сами», без рекомендаций и конвоиров (безвестного Александра Исаевича отконвоировал в редакцию весьма авторитетный в литературном мире Лев Копелев), – тридцатилетний Рощин сидел далеко от окна, в закутке, за маленьким столом со старинной, чуть ли не антикварной лампой. Абажур был повернут так, чтобы свет не падал на лицо. Словно спрятаться хотел. Пять лет назад у него разбилась на мотоцикле жена, выпускница, как и он, Литературного института. Разумеется, я не знал об этом.