Опыт биографии. Невиновные - Феликс Григорьевич Светов
А потом умер дедушка. Я отчетливо помню все свои ощущения от первой встречи со смертью. Он был тяжел в последние дни, в полном беспамятстве. Слишком трудно пришлось ему, привыкшему к спокойной, размеренной жизни, избалованному заботой шести женщин (у дедушки было восемь дочерей, не считая мамы, и шесть из них жили вместе с ним, в квартире у Кировских Ворот), да и было ему уже за восемьдесят.
С дедушкой у меня никогда не получалось близости — я не понимал его жизни, а у него на меня сил уже не было, хотя мою маму он любил больше всех, но смертельный страх перед второй женой — маминой мачехой — отучил его от всякой потребности хоть как-то проявлять свои чувства к ней, а стало быть, и ко мне. Он тихонько доживал свои дни, давно, еще в Москве, превращенный в ребенка — сначала страхом перед женой, а потом активной заботой многочисленных дочерей. Помню, мы с двоюродным братом посмеивались над ним: приносили из булочной хлеб и швыряли перед дедом на стол, зная, что в Пасху этого никак нельзя; прятали его молитвенник, шапочку, ремешок… Он сердился на нас только для виду, а сам тихонько потешался, подыгрывал. Военный быт в Чебоксарах, тягостный и здоровому, сильному человеку, его совсем задавил, он постепенно угасал, находился в каком-то неведомом мне мире: сидел у окошка в садик, о чем-то думал, много молился и жаловался, как ребенок.
Почти каждую ночь я уходил звонить по телефону в Москву — давали разговор только ночью, прозвониться было трудно, поэтому не высыпался, постоянно хотел спать: в школе и дома. А той ночью никак не мог уснуть, дедушка хрипел, а я, очнувшись от забытья, подумал: «Все еще скрипит…» Это было последнее, что я о нем подумал: спустя еще какое-то время проснулся от тихого рыдания тети Регины. «Умер», — сказала она, и меня пронзило, убивает до сих пор, когда вспоминаю, — моя черствость, то, что я, быть может, подтолкнул его своим эгоизмом.
Наутро пришел старый еврей, тетки уже давно разыскали его, он приходил к дедушке, ел у нас, и они вместе молились. Старый, безобразный и грязный. Вдвоем с теткой они обмыли и положили дедушку на пол, на солому.
Похороны состоялись на следующий день.
Он лежал возле моей высокой деревянной раскладушки. Я оказался лицом к лицу со смертью: было не страшно, другое — темнота дышала непостижимым мне ужасом. Ночью, когда надо было встать и идти звонить в Москву — сообщить, что случилось, я перешагнул через дедушку, почувствовал босыми ногами холод и побежал вниз, с горы, легко находя в темноте привычную дорогу, а отзвонив, под утро вернулся домой.
Кладбище было за городом. Мы шли за гробом втроем — с этим старым евреем, все, что могла выставить на похороны огромная семья дедушки. Лошадь попалась дряхлая, разбитая, еле-еле тащилась, сначала по кривым и крутым переулкам, грозя перевернуть гроб, а потом по центральным улицам.
Оказавшись в центре, я пошел по тротуару, не было сил идти рядом со стариком — он размахивал руками и гортанно молился, отрабатывал на совесть. Тетка сердилась на меня, но слишком картинно мы шли втроем — у меня не хватило мужества.
Центр остался позади, я пристроился за гробом, тетка села на телегу. И тут к нам подошел мужик, пьяный и веселый.
— Подвезите, нам по дороге, — засмеялся он и полез на телегу.
— Не торопись, — сказал возчик, — туда всегда поспеешь.
— Да ладно, что ему, тесно, что ли, — не отставал пьяный.
— Не тесно, а лошади тяжело, не видите разве, еле идет, — это тетка подала голос.
— Кого хороните? — спросил пьяный и поглядел на нашего плакальщика. — Еврея, что ли?
— Человека, — у нашего еврея на сей раз оказался неожиданно тихий голос.
— Вот оно что! — закричал пьяный. — Жида, значит, хоронишь! Правильно, всех их туда, не добили! Скидывай, пущай сами тащат!..
И тут я впервые почувствовал, что теряю сознание от бешенства, ненависть ослепила меня, я вспомнил, что еврей, что никакими разговорами, размышлениями, чувствованием, пониманием России, Пушкина, березовых рощ, деревни не заглушить этой непостижимой мне несправедливости, ненависти, которая может задушить.
Я кинулся на пьяного, хотя куда было мне, тощему щенку, да и не так он пьян был. Но я находился в форменном беспамятстве.
Кучер наш соскочил с телеги и перехватил меня. «Уйди, — сказал он пьяному, — дай человека довезти. Ты что, не видишь — хороним…»
Мы поехали дальше, а меня колотило — смутно помню кладбищенскую ограду, лютый мороз, страшный еврейский обряд похорон, громкий голос старика еврея.
Потом мы с теткой ушли.
Дедушкину могилу не найти на кладбище в Чебоксарах. Тогда у нас не было сил что-то сделать, а потом кто-то из теток рассказывал: приезжали туда, искали — не нашли.
Я получил все-таки пропуск в Москву, и как это часто бывает, когда слишком сильно ждешь, сбывшееся оказывается значительно более будничным, на радость не хватает радости. Хотя была еще ранняя весна, холод, как вымечталось: я шел через ночной город мимо ХЭМЗа, потом чистым метельным полем до станции, в кармане у меня лежал пропуск на мое имя и мой собственный билет на поезд. Где-то были пересадки, кажется, ехал я через Арзамас и Горький, безобразие тогдашних дорог и поездов; потом я оказался в Москве, на Курском, спустился в метро и тут, выйдя из поезда, у Красных Ворот, понял, что идти дальше не могу — лопнули фурункулы, в последние месяцы они обсыпали ноги под коленями, я обливался кровью, в медпункте метро девчонки, бинтовавшие меня, сокрушались, удивляясь — зачем это я приперся в Москву, где мне будет еще хуже.
Я прошел пешком Кировскую, свернул в переулок, назывался он тогда Водопьяным — от Кировских Ворот к Сретенским, но в квартире на мои звонки и стук никто не отвечал. Я поднялся к соседям — они ничего на знали, ходил вокруг дома, звонил снова и снова. Больше мне некуда было идти и ничего не приходило в голову.
Москва стала другой: тихая, с закрытой станцией метро у Кировских Ворот, у которой всегда бывало оживленно, людей на улицах поменьше, мало машин, какие-то совсем другие машины…
Надо было на что-то решаться, я не знал, где искать
