Владислав Бахревский - Никон

— Ну! — крикнул, сердясь, полковник.

Боковое окошко с треском распахнулось, и, взвизгнув, вывалилась из него сдобная белая девица.

— Получили — рас-хо-ди-ись! — весело и грозно пропел Лазорев, наезжая конем на толпу. — Зачинщика мне!

Толпа отшатнулась к воротам.

— Чтоб всех вас не пороть — зачинщика! — улыбался с коня Лазорев.

Ему стало и впрямь весело — вот и бунту конец.

— Не трусь! — прикрикнул на толпу. — Князь-то ваш в Сибирь небось вас разбежится загнать, а я и заступлюсь. Одного выдайте. Умели бунтовать — умейте повиниться. Что?! Жидки на расправу?

— Чего разговорился-то? — крикнул Лазореву рыжий мужик. — У тебя бы невесту силой отняли, ты бы небось тоже не молчал.

— Ты еще со мной мериться вздумал! — Кровь бросилась в лицо Лазореву. — Ах ты, разговорчивая скотина! — Выхватил из ножен саблю.

Мужик нагнулся, поднял камень — и все. Полковник Лазорев провалился во тьму, как в прорубь.

Савве приснился кузнечик. Стоит, как мужик, и косу точит, зеленый, с крылышками, и глазки черные на затылке, но ростом с мужика, и коса у него мужицкая.

Чжик, чжик! — звенит коса под бруском.

Открыл Саввушка глаза, и дух у него занялся. Прострадал он вчера с Енафой до третьих петухов и спать завалился в ясли — сил не было на сушила лезть.

Чжикала не коса в зеленых лапках кузнечика, то бились в деревянной бадье струи молока. Енафа доила корову, подоткнув за поясок подол платья. Вся девичья красота была перед глазами Саввы, и он таращился, не смея ни спрятаться, ни зажмуриться.

Корова переступила с ноги на ногу.

— Стой ты! — хлопнула ее по коленке Енафа и увидала над яслями всклокоченную голову Саввы.

— Ох! — сказала девушка и обмерла, не зная, куда ей деваться, а Савва встал в яслях как столб.

Постоял-постоял, перешагнул жердину, обошел корову, схватил Енафу, поднял, отнес в ясли…

Корова потянулась мордой к Енафе, лизнула мокрым шершавым языком в шею.

— Голубка моя! — Енафа одной рукой гладила корове морду, другой закрыла лицо и расплакалась.

— Ты что?! — выбираясь из яслей, перепугался Савва. — Ты что?

— Сты-ы-ы-дно, — всхлипывая, прошептала Енафа. — Уйди, бога ради!

Савва послушно побрел прочь, но в дверях катуха, взявшись руками за притолоку, подтянулся вдруг, повисел и, медленно опустив ноги на землю, повернулся к яслям.

— Нет уж, не пойду один. Вместе пошли.

— Куда?!

— К батюшке, матушке.

— Ой! — схватилась Енафа за голову. — Господи!

— Ничего, — сказал Савва, садясь перед Енафой на корточки. — Поколотят да и поженят.

— Саввушка! — Енафа ткнулась головой милому в плечо. — Стыдно-то уж очень.

— Стыдно, — согласился Савва и вздохнул. — Я сам скажу… Да ведь со всеми этакое приключается.

— Со всеми! — повеселела Енафа, поглаживая корову, и опомнилась: — Молоко-то!

С бадьей молока, рука в руке, грохнулись у порога на колени Енафа с Саввой.

— Чевой-то? Чевой-то?! — всплеснула руками Пелагея, мать Енафы.

— Товой-то! — Смех, как сок, брызнул из Настьки.

— Пошла под печку! — Малах, не глядя, треснул Настьку по тощей заднице и строго сказал жене: — Чего расчевойкалась, икону материнскую снимай, благословим детей наших.

У мужика в августе три заботы: и косить, и пахать, и сеять. Поп Василий обвенчал Савву с Енафой в первый же августовский день, на Маковея, а свадьбу Малах пообещал сыграть, как с полем уберутся. Да и Савве не хотелось сплоховать. Он заканчивал в Рыженькой второй колодец. Работал на Малаха, а вышло, что на себя.

Авива и Незван Саввушкиному счастью радовались. Всё поглаживали его, всё глазами ему посвечивали. А без Саввушки вздыхали, на дорогу смотрели, на синие леса по горизонту.

Спали молодые на том же сеновале.

Под утро Савве приснился родник. Бьет из-под зеленого листа, а он, Савва, тянется к нему губами и никак не достанет. И разом проснулся. Енафа осторожно целовала его в глаза.

— Ты чего?

— Вставай.

Савва повел глазами, серые сумерки дремотно и лохмато свисали из щелей.

— Рано, — сказал он и потянулся к Енафе.

Она увернулась.

— Нельзя! Грех.

— Отчего же грех?

— Батюшка нам с тобой в поле велит идти.

— В поле?! Чай, убрано!

— Не говори лишнего. Вставай!

И спрыгнула с сеновала.

Когда Савва наконец вышел из сарая, Енафа уже нетерпеливо ждала его с малым узелком в руках.

Повела задворками. Он сонно плелся за нею.

На поле Енафа достала из узелка махонький горшок, пахнущий конопляным маслом.

Сказала шепотом:

— Возьми-ка!

— Чего делать-то? — спросил Савва.

Она не ответила, сбросила сарафан и осталась в белой нижней рубахе.

— Пошли.

Стерня колола голые ноги.

На середине поля Енафа встала лицом к восходу. Поклонилась, коснувшись рукой земли, и, поглаживая ладонями груди, сказала высоким птичьим голосом:

— Мать сыра земля! Уйми ты всякую гадину нечистую от приворота, оборота и лихого дела! — Кивнула мужу: — Попотчуй матушку маслицем.

Савва боязливо плеснул масло на землю. Получилось неловко.

— Довольно ли?

Енафа в ответ только глаза прикрыла веками. Повернулась на запад, поклонилась и сказала иное:

— Мать сыра земля! Поглоти ты нечистую силу в бездну неминучую, в смолу кипучую!

Савва, сообразив теперь, что ему делать, плеснул масло наземь.

Енафа поворотилась лицом на полдень:

— Мать сыра земля! Утоли ты все ветры полуденные со ненастью, уйми пески сыпучие со метелью!

Савва, глянув в горшок — много ли осталось, — полил землю маслом.

Енафа стала лицом на полночь:

— Мать сыра земля! Уйми ты ветры полуночные со тучами, стреножь ты морозы с буранами! — И быстро сказала Савве: — Брось горшок!

Савва медлил.

— Как бросить-то? Чтоб разбился али чтоб уцелел?

— Брось, как выйдет!

Савва бросил, горшок разбился.

Енафа схватила мужа за руку и побежала.

Быстро оделась. Теперь она стояла перед ним опустив голову, маленькая, смирная, как овечка.

— Есть хочется, — сказал Савва.

— В узелке возьми. Это для нас. Для земли — маслице, для нас — хлебушек.

Савва так и не решился расспросить про заговор на жниву, все ли так делают в деревне Рыженькой. И может, хорошо сделал, что не спросил, — удача ждала колодезников в тот день: докопались-таки до водяной жилы.

Испить воды из явленного чудом митрополита Филиппа родника привезла в Рыженькую полковничья жена Любаша мужа своего Андрея Герасимовича. Камень, брошенный бунтарем, прошиб Андрею голову. Неделю лежал полковник без сознания. Потом тьма рассеялась, да не совсем. Обмороки валили с ног нежданно-негаданно: и на молитве мог упасть, и за обедом, неся ложку ко рту. Знахари и бывалые люди советовали вылежаться, но лежать полковник никак не хотел.