Белые тени - Доминик Фортье
На следующее утро, вместо того чтобы, как обычно, разложить на столе в гостиной содержимое коробок и папок, она относит их на чердак, где в небольшой комнате для прислуги, пустующей с тех пор, как они наняли деревенскую девушку, которая по вечерам отправляется спать к себе домой, громоздятся шляпные коробки и лампы с выцветшими абажурами. Мейбел просит горничную освободить комнату.
— А куда мне отнести все вещи?
— Мне все равно. В подвал. Или возьмите себе. Вот, держите, вам нравится эта шляпа? — спрашивает она, протягивая девушке изумрудно-зеленое сооружение с длинным павлиньим пером.
Она велит поднять ночной столик, куда ставит пишущую машинку, а также один низкий столик из гостиной, на который веером раскладывает стихи. И закрывает за собой дверь. Сюда не придет Хиггинсон со своими указаниями.
При желтом свете лампы и белом свете листов со стихами она работает, пока не начинают слезиться глаза и неметь кончики пальцев. А, в сущности, зачем? Кто вспомнит о ней, когда ее не станет? Какое ей дело до грядущих поколений, не все ли равно, чтó через сто лет будут думать о ней люди, которые еще не родились? Но если не считать кратких встреч с Остином, книги для нее — единственное средство чувствовать себя живой.
Слова — это что-то мертвое, но вот уже много месяцев, каждый раз, когда Мейбел перечитывает какое-нибудь коротенькое стихотворение Эмили, ей кажется, будто в груди бьется второе сердце. Может, единственная возможность прожить сто жизней, не разлетевшись на мелкие осколки, — это прожить их в ста разных текстах. Одна жизнь на стихотворение.
~
Эта крошечная комната, самая маленькая в доме, принадлежит ей, и только ей. Она единственная — помимо кухни, куда Мейбел никогда не заходит, — где нет зеркал. На стенах ни гравюр, ни фотографий. В эту совершенно пустую комнату Мейбел приходит утром, в обед просит принести туда сэндвич и спускается только ближе к вечеру.
Ей кажется, что конец работы близок. Порой у нее возникает ощущение, что книга завершена, но тут же одолевает сомнение: не хватает чего-то еще, что она не сможет назвать, но непременно распознает, когда увидит.
Однажды утром, когда Дэвид отправился на прогулку с Милисентой, раздается звонок в дверь. Мейбел привстает, чтобы посмотреть в окно, кто это, и сразу узнает высокую фигуру Остина со шляпой в руке. К своему удивлению, она на мгновение застывает в этой позе, как будто на весу, вместо того чтобы спуститься вниз и открыть. Она смотрит на себя словно со стороны: вот она садится за стол и вновь погружается в стихи Эмили. Впервые в жизни общество женщины, мертвой или живой, она предпочитает обществу возлюбленного.
Когда Лавиния и Холден просыпаются, солнце уже давно встало. Растерянная, она резко отбрасывает одеяло и садится на кровати, проводя рукой по волосам, будто одним движением хочет поправить прическу. Он осторожно притягивает ее к себе, пока она вновь не кладет голову на подушку.
— Не вставай, я сейчас сделаю кофе.
Он поднимается, натягивает брюки и спускается по лестнице, а она потягивается на мятых простынях. Она слышит треск кофемолки, шум воды, потом до ее ноздрей доносится дивный запах кофе и поджаренного хлеба, она улыбается от удовольствия. Она никогда не залеживалась в кровати так поздно, и впервые в ее взрослой жизни кто-то готовит для нее завтрак. Так вот что значит — иметь мужа?
~
Днем он занимается садом, подстригает изгородь, пропалывает цветник, который она забросила ради овощных грядок. Посыпает аллеи гравием, вырывает траву, обрезает у старого сикомора мертвые ветки, которые могут сломаться и упасть при ветре. Если смотреть с улицы, то это самый обычный работник. Лавиния старается не обращаться к нему, если посторонние могут увидеть.
Когда наступает вечер, они встречаются. Она ставит перед ним еду, которую готовила в течение дня: цыпленка с черносливом, нежное мясо разваливается, стоит лишь прикоснуться вилкой, мусс из лосося, гусиный паштет в коньяке, клубничный слоеный пирог, любимый десерт Эмили. Он поглощает все с большим аппетитом.
Посреди ночи она просыпается с бьющимся сердцем. Между тем во всем огромном доме тихо, ночь в окне безмолвная и безмятежная, луна висит высоко в небе. Она закрывает глаза. В висках стучит кровь. Холден ворочается во сне и кладет на грудь Лавинии тяжелую руку, она вертится, пытаясь от нее избавиться. В конце концов просто поднимает его руку и укладывает на спящего. Снова закрыв глаза, она пытается думать о чем-то простом и спокойном: о катушке с пряжей, запеканке с ветчиной, чашке дымящегося чая, об ивах на берегу пруда, но ничего не помогает. Матрас прогибается под телом Холдена, и Лавинию затягивает в это углубление, она пытается лечь ровно, но для этого требуются такие усилия, что сон окончательно уходит. Она отодвигается как можно дальше и оказывается на самом краю кровати. Открыв глаза, она четко видит рейки паркета. Она никогда прежде не замечала, что они так плохо пригнаны одна к другой. Холден фыркает, как лошадь в стойле, потом начинает негромко похрапывать. Лавиния ничего больше не слышит, кроме этого храпа, разразись за окном гроза, она и не услышала бы, он заполняет всю ее голову подобно тому, как жидкость наполняет бокал, он словно атакует ее изнутри.
На этот раз она со страхом думает: так вот что значит — иметь мужа.
~
В середине лета Мерсеры устроили для соседей развлечение: сделали на своем кукурузном поле лабиринт и пригласили всех желающих в нем поблуждать. Дети дрожат от радостного предвкушения, и даже взрослые с удовольствием бродят по узким проходам, источающим приятные запахи: свежескошенного сена и солнца, скопившегося в этих зарослях за лето. Путь не слишком сложный, но все же достаточно извилистый: чтобы добраться до выхода, нужно не менее получаса распутывать многочисленные петли и изгибы.
— Нам тоже нужно пойти, — предлагает Холден Лавинии, когда они, склонившись рядом, пропалывают грядку.
Она вздрагивает.
— Ты с ума сошел.
Ей даже не нужно добавлять: «Что люди скажут».
Он пожимает плечами:
— Мы могли бы
