Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

Отец Вани Казина, известный в двадцатых годах пролетар­ский поэт Василий Казин, был в наше время в немилости. Его не печатали, и он занимался переводами осетинских поэтов. Он был тогда скромен и доступен.

Но моими ближайшими друзьями были сын поликлиниче­ского врача Юра Д., Витя С., сын зам. главного врача самого большого в Москве родильного дома, и Дима М., отец кото­рого был снят в 1949 году с поста главного инженера главка промышленного министерства и направлен простым инжене­ром на строившийся вдалеке от Москвы комбинат за то, что происходил из семьи крещеных евреев. Жена его была по­томственной русской дворянкой из семьи одного из пяти главных декабристов. С ними я провел многие годы своего отрочества, юности и даже взрослых лет своей жизни. Мы иг­рали в футбол, ходили в кино и на вечера, ездили за город, бегали за девчонками. Ко мне они в гости почти не заходили, зато я ходил к ним очень часто.

То, что мы учились в период раздельного обучения, нало­жило на нас особый отпечаток, которого не было ни у тех, кто учился до нас, ни у тех, кто учился после нас. У нас бы­ло романтическое отношение к женщине, а кроме того, круг наших женских знакомств был резко сужен. С другой сторо­ны, это породило у нас настоящие бурсацкие привычки, не сдерживавшиеся женским присутствием. Старшеклассники выходили на большой перемене на «охоту», заключавшуюся в том, чтобы изловить младшеклассника и с воплями зата­щить его в свой класс. С восторженными криками несчаст­ного клали на пол, снимали штаны и мазали чернилами про­межности.

Весьма популярна была война на «слонах». На плечи длинных сажали тех, кто был ростом поменьше, после чего начиналось сражение между седоками, в то время как слоны носились с воинственными криками по классу. Сражение ве­лось книгами, тетрадями и вообще чем попало.

Кто-то догадался подкладывать в писсуар металлическую полосу, подключенную к электрической сети, в результате че­го мочившийся получал удар током и, заорав от ужаса, едва не терял сознание.

Любимым занятием было издевательство над слабохарак­терными учителями. Главным предметом жестоких издева­тельств был учитель черчения Павел Григорьевич Лаврентьев. Как только он закрывал двери класса, начинался невообра­зимый гвалт. Все вставали с мест, прохаживались по классу, пели вслух песни, залезали на парты, а кто понахальней, подходил к учителю и хлопал его по спине: «Пашка! Тут как линию провести?» Пятидесятилетний «Пашка» жалобно угро­жал, что сейчас пойдет к директору. Директор иногда при­ходил и дико орал на нас. Класс притихал, но в следующий раз повторялось то же самое.

Другой жертвой террора стал учитель истории, которому дали прозвище Агабек, под влиянием только что показанно­го фильма «Насреддин в Бухаре». Сняли с кого-то ботинок и стали перекидывать его по классу. Ботинок угодил на стол Агабеку, который истошно завопил и ни с того ни с сего врезал указкой по сидевшему рядом ни в чем не повинному верзиле Соленому. Соленый, красный от обиды, завопил, что пойдет жаловаться директору. Агабек, потеряв самооблада­ние, взмолился: «У меня жена, дети!» Долго он у нас нс про­держался.

На короткое время появился у нас в классе балбес Перельман. Ему вздумалось на уроке залезть под парту. Трюк заключался в том, чтобы вызвать смех, когда его заметит учитель и прикажет встать. Но учительница Чижова умно по­ступила, сделав вид, что ничего не заметила. Перельман про­мучился в согбенном состоянии все 45 минут. После этого в класс явился его отец, преподаватель института, и стал позо­рить сына перед классом.

Незадолго до моего поступления в школу из нее был ис­ключен сын Лазаря Кагановича — Юрий, закоренелый хули­ган. Ему все сходило с рук, пока, наконец, чаша терпения не переполнилась. Старая еврейка-библиотекарь носила на ра­боту из дома еду, неотъемлемой частью которой была бутыл­ка с чаем. Каганович пробрался в библиотеку и заменил со­держимое бутылки мочой. Библиотекарь устроила скандал, и Кагановича перевели в другую школу.

Странной особенностью школы было ее чисто еврейское руководство, сохранявшееся вплоть до смерти Сталина. Ди­ректором был Лазарь Ефимович Гольман, ходивший враз­валку, за что его прозвали «Колеса». Говорили, что он стал кривоног, когда в молодости был кавалеристом Первой кон­ной армии. Колеса наводил ужас на младшеклассников, и только в конце школы этот страх начинал проходить, ибо по­степенно убеждались, что он был мягким слабовольным че­ловеком.

Завучем, я уже говорил, была высокая красивая Евгения Израилевна Каплинская, отлично одевавшаяся по тем време­нам. Она преподавала историю. Почему Гольман и Каплин­ская так долго оставались у руководства школы, объяснить трудно.

Среди учителей большинство были выходцами из старой интеллигенции. Учительница литературы Александра Мар­кияновна Ряднова была весьма беспорядочным существом из старой провинциальной интеллигенции. Она была влюблена в свой предмет и здорово отклонялась от учебника, но это ей сходило с рук. Она вела также и литературный кружок. Она была худа, как щепка, укладывала волосы косичками. Ее сын Коля Самсонов был нашим одноклассником. Они жили рядом с химическим заводом, издававшим ужасное зловоние, в ре­зультате чего Коля страдал астмой. Маркиановна заставила нас читать русскую классическую литературу, и эта литера­тура не стала для нас вампиром, как для одного из солже­ницынских героев.

В русской литературе, как ни странно, моим любимым автором в школьные годы стал Александр Островский. Его пьесы господствовали в московских театрах. Я любил его мир, в особенности героев, которых жизнь доводила до гра­ни бездны, но которые потом побеждали. Изучая Остров­ского, я добрался и до его критиков — Скабичевского и Овсянико-Куликовского.

На экзаменах в девятом классе я выбрал темой для сочи­нения творчество Островского и получил пятерку. Западную литературу мы почти не изучали, но зато в пятом классе наша почти гимназическая учительница заставила меня полюбить греческие мифы, которые я с тех пор хорошо знал.

Когда я учился в восьмом классе, учительница истории Антонина Михайловна предложила желающим написать вне­классные работы. Я выбрал тему «Энциклопедисты». Рабо­та затянула меня. Я углубился в историю Франции, перечи­тывая все, что только можно прочесть на русском языке. У меня было собственное собрание сочинений Дидро, были Гольбах, Морелли. Я пристрастился также ходить в юноше­ский читальный зал Библиотеки Ленина, которая на дол­гие годы стала моим духовным кормилищем, а кроме того, в роскошном зале я забывал о Полянке. Я стал брать Воль­тера, Мабли, Даламбера. Работа разрослась. Как Рафа Осташинский, я стал забрасывать остальные предметы. Когда я, наконец, представил