Наперекор земному притяженью - Олег Генрихович Ивановский
Листаю пожелтевшие странички своей коричневой книжечки-дневника. Листок за листком — день за днем. Бои, марши, короткие передышки, опять марши, бомбежки, артобстрелы… Будни войны. Еще две недели мы дрались в округе Дубно, отрезая пути отхода из города частям противника. На Дубно в лоб шла пехота. 17 марта наконец Дубно был освобожден.
Командир полка
И вот запись в моем дневнике:
«22 марта. Нелепый случай. Ранен Василий Федорович Симбуховский случайным выстрелом в грудь навылет. Отправили в тяжелом состоянии…»
За какой населенный пункт дрался полк 22 марта, я не вспомню. Перевернул страничку назад, прочитал:
«18 марта. Следуем в район Подзамче…» Это было 18 марта. За три дня мы далеко уйти не могли, бои там были ожесточенные. А вот то, что произошло, помню хорошо.
Мы с Николаем были в хате, неподалеку от штаба полка. Я сидел и что-то писал. Николай возился в сенцах, зашивал переметку на седле. Ее разодрало осколком при бомбежке пару дней назад. Я заметил, как кто-то из казаков вбежал к нам во двор, что-то крикнул Николаю и тут же выбежал обратно. Николай вошел в хату. Я поднял голову, вижу — на нем лица нет.
— Что случилось?
— Товарищ начальник… — Николай от волнения запнулся. — Убит Симбуховский. В него Лебедев выстрелил.
— Что-о-о? — только и смог вскрикнуть я. Испарина покрыла лоб. Схватив ремень с кобурой, я выскочил из хаты. По улице уже бежал Аронов с санитарной сумкой в руках. Почти одновременно мы рванули дверь командирского дома.
Василий Федорович лежал на боку. Постель была в крови. Рядом стоял бледный как полотно его ординарец Лебедев. Ефим бросился к постели, схватил руку Симбуховского, нащупывая пульс. Василий Федорович застонал, открыл глаза, сквозь стиснутые зубы тихо проговорил:
— Лебедев не виноват… Это случайность… Не давайте его в обиду…
Ефим перевернул Симбуховского, разорвал на нем рубашку. Пуля попала в грудь, слева, но, к счастью, сердце не задела. Аронов принялся перебинтовывать командира.
А произошло вот что. Лебедев, любимый ординарец и коновод Симбуховского, чистил в сенцах трофейный «парабеллум». Этот хороший немецкий пистолет очень любил наш командир полка и обычно всегда носил его не в кобуре, а за пазухой, за бортом полушубка или куртки-венгерки. Но одна была у него опасная привычка: в пистолете патрон всегда был в патроннике. Лебедев, чистя этот пистолет, упустив из виду привычку своего командира, по неосторожности нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Симбуховский, застонав, повалился на кровать.
В том, что это была случайность, у меня сомнения не возникло. Но как это доказать руководству дивизии, прокурору? Ведь случай может быть истолкован как покушение на жизнь командира полка! Тогда — трибунал.
— Ефим, что будем делать? — спросил я Аронова.
— Командира сейчас же отправим в медсанэскадрон, нужна срочная операция. Потом — в госпиталь. Я думаю, что все обойдется. Сердце не задето, по пробито легкое. А Лебедева надо спасать. Ты как считаешь?
— Я согласен. Арестовывать я его не буду. Но я не бог, есть начальство повыше. Слушай, надо сделать так, чтобы Лебедева в полку и в дивизии не было. Понял? Давай отправим его вместе с Василием Федоровичем в госпиталь как сопровождающего.
Симбуховского в тот же день отправили в госпиталь. Лебедев уехал вместе с ним. По этому поводу мне пришлось сочинить объемистое объяснение, выслушать далеко не самые лицеприятные слова от своего начальника майора Мирошина. Но обошлось.
Через день или два проходил я по улице села, где был штаб, и встретил Короткова, того самого сержанта-бронебойщика, который был с нами в бойне в Дубно. Он подошел ко мне, лихо вскинул руку к шапке:
— Здравия желаю, товарищ лейтенант!
— Здравствуй, сержант, здравствуй. Как здоровье? Я слышал, тебе в Икве искупаться пришлось, а бронебойку не бросил, молодец.
— Искупался, да. А как командир полка? Говорили, что он ранен.
— В госпитале майор. С ним и Лебедев…
— Вот какой у пас командир! Ребята прямо говорят: другой бы разве так поступил? Другой бы засудил или расстрелял бы своей рукой. Очень у нас казаки майора нашего любят. И уважают. А я еще чего хотел, товарищ лейтенант, вот поговорить надо, интересную штуку услыхал…
— Ну так что же, давай поговорим. Заходи к нам в хату. Знаешь, где мы с Николаем остановились?
— Это с Горбуновым? Знаю.
К вечеру Коротков зашел ко мне:
— Товарищ лейтенант, я вот что хотел вам рассказать. Здесь, когда развели нас по хатам, наш хозяин, пожилой такой, сказал, что зовут его Макар-драгун…
— Это почему же «драгун»?
— А он говорит, что служил в драгунах еще в царской армии. Здесь стояли. Он и женился на дочери хозяина, у которого были на постое. Он нас хорошо принял. А вчера вот, вечером, сидели мы, покуривали, он и говорит, что здесь, на Ровенщине, есть националистическая организация, «Просвита» называется, что ли. Она продукты заготавливает, одежду…
— Это для чего же?
— Говорит, для своего войска.
— Войска? Это что же за войско? С кем же это войско воевать будет? — поинтересовался я.
— Я спросил. Он пожал плечами и говорит: «Слышал байку, что воевать будут не то с немцами, не то с советами». А в войско не всех принимают, только парней из семей богатых, зажиточных. Вот в Погорельцах такое войско уже есть. Командиром там местный, зовут его Гонта. Есть и в Черешнивке, там командир Покотило.
— Это что, фамилии или прозвища?
— Да нет, он говорит, их так зовут, но то не фамилии. Фамилии он не говорил. Спросить?
— Нет, пока не надо. Пока никому ни слова об этом.
— А еще он говорил, что в их войске есть и роты, и взводы, и отделения. Взвод они называют «чета», отделение — «рой». Связники есть, девчата, женщины молодые. Завхозы тоже есть — «господарчи». Копают они под землей схороны, прячут там оружие, боеприпасы, одежду, обувь, продукты. Когда схороны роют, землю в мешках в реки, в пруды носят, чтобы незаметно было, где копали… Ей-богу, слушал я и не верил. Неужели все так, а? А еще, — Коротков понизил голос, — говорили ребята наши, что
