Вячеслав Козляков - Марина Мнишек

Отец Каспар Савицкий не простирался мыслью так далеко, напутствуя Марину Мнишек. Но он также просил ее влиять на царя, чтобы тот исполнил обещания, данные в Речи Посполитой. Он и сам был готов помогать в этом своей новой духовной дочери, если царица в будущем даст ему возможность бывать у нее во дворце.

Так, ободренная духовно, Марина Мнишек двинулась навстречу своей судьбе. По церемониалу ей предстояло сначала подъехать в своей карете к шатрам, приготовленным «у реки Москвы, под самым городом». У шатров Марину Мнишек встречал Государев двор: «Когда сошла царица к шатрам, там ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили царицу с обычными для своего народа церемониями». Марину ждал еще один подарок. Это была сказочной красоты карета, описание которой оставили члены свиты польских послов, приехавших в Москву в один день с Мариной Мнишек. «Высокая большая карета», сделанная «по московскому образцу, алым золотым глазетом покрытая, внутри обитая соболями, и вся вызолоченная, и золотыми звездами испещренная; ступицы у колес покрыты листовым золотом, а спицы выкрашены лазурью. Спереди, где должен быть сундук, стояли два человека, одетые по-английски, держа в руках золотые розаны; на верху кареты золотой орел; по бокам она была разукрашена драгоценными каменьями, жемчугом и золотом». Голландец Исаак Масса углядел, что внутри кареты «лежали подушки, унизанные жемчугом». Он же рассказал о сюрпризе, приготовленном своей невесте царем Дмитрием Ивановичем, успевшим узнать в Речи Посполитой новейшую моду европейских дворов на восточную экзотику: в карете «сидел красивый маленький арап, державший на золотой цепочке обезьяну, с которой он играл». Сев в новую карету, «украшенную по бокам серебром и царскими гербами», Марина Мнишек медленно тронулась в путь, так как рядом с лошадьми шли особые возницы и держали поводья в руках. Капитан Жак Маржерет профессионально отметил, что в ее охране были «четыре отряда польской кавалерии на весьма хороших лошадях и в богатых одеждах, затем отряд гайдуков в качестве телохранителей». Казалось невероятным, что рядом вполне мирно шли гусарская рота и пехота, служившая у друзей сандомирского воеводы Юрия Мнишка, немецкие алебардщики из царской охраны и московские стрельцы. Свите польских послов особенно запомнились 300 немецких драбантов в бархатных одеждах, «каждый из них имел в руке широкую выполированную алебарду… На всех алебардах золотом высечен двуглавый орел; над орлом царская корона, а по бокам латинскими буквами: Дмитрий Иванович». Знатные паны шли в голове процессии, «а “москва” ехала перед каретой». Уже под самыми стенами Кремля, посаженные «theatrum» (ровными рядами?) люди «для совершения торжества» и по случаю «счастливого прибытия» Марины Мнишек, «затрубили и ударили в бубны». Но со стороны все это казалось долго не смолкавшим громом, затихнувшим только тогда, когда Марина Мнишек оказалась у входа в Вознесенский монастырь. Только здесь, в присутствии «матери», царь Дмитрий Иванович увидел свою невесту, оставленную в Самборе почти за два года до этого. Перед ним была уже не девочка-подросток, но дама в прекрасном платье и украшениях («Она была одета, по французскому обычаю, в платье из белого атласа, все унизанное драгоценными камнями и жемчугом», – запишет Исаак Масса), привыкшая к всеобщему вниманию. Да и Марина Мнишек могла оценить метаморфозу, произошедшую с несчастным, непризнанным никем «царевичем», превратившимся во владыку сказочной страны [107].

Видеться с невестой до свадьбы царь Дмитрий Иванович, согласно обычаям, больше не мог. Марину Мнишек с сопровождавшими ее дамами, называвшимися по-немецки «fraucymer» – фрейлинами, оставили на попечении инокини Марфы Нагой и других монахинь Вознесенского монастыря в Кремле (сестрами этой обители становились представительницы самых знатных родов, хорошо знакомые с царским этикетом). Русский монастырь с непривычки может напугать кого угодно. Царь, понимая это, попытался смягчить впечатление и, по словам Исаака Массы, «повелел также весьма красиво убрать кельи в монастыре, где жила его мать, ибо прежде всего невесту должны были отвезти туда на восемь дней, дабы она могла научиться московским обычаям». Но все равно, не знавшая до того никаких запретов или ограничений, воспитанная по-светски и в роскоши, Марина Мнишек с первых шагов кремлевской жизни погрузилась в непривычную и тяжелую для нее атмосферу монастыря, где белый атлас ее французского платья выглядел таким неуместным на фоне бревен, обитых черным сукном. По воле царя Дмитрия Ивановича Марина трижды кланялась царской матери и обратилась к ней с пышной речью. Не случайно монастырская обстановка была воспринята окружающими дамами как тюремная. Первое, что не понравилось Марине Мнишек, была постная монастырская кухня, и потребовалось вмешательство царя Дмитрия Ивановича, чтобы устранить зревший кулинарный бунт («к ней сразу послали посуду и польских кухмистеров и поваров, которые стали всего вдоволь готовить для нее, отдали им ключи от кладовых и погребов»). Царю легко было пойти здесь на уступки, потому что он не хотел отступать от главного запрета – на прием Мариной Мнишек в Вознесенском монастыре католических духовников. Но ведь вместе с Мариной Мнишек за монастырскими стенами оказались ее фрейлины, у которых не было никаких обязательств по ограничению веры. Новые впечатления были у них так сильны, что навеяли мысли о «вечной неволе». Но с напуганными и расстроенными дамами царь Дмитрий Иванович справился еще легче, не без жестокого ерничества, предложив всем желающим свободный отъезд в Речь Посполитую.

Единственное, что искупало «заключение» Марины Мнишек в Вознесенском монастыре, была горячая любовь ее будущей «матери» инокини Марфы Федоровны. Но можно ли было даже сравнивать внимание, проявленное к ней на свадьбе в Кракове королевной Анной, сестрой короля Сигизмунда III, и чувства приязни, выражаемые на непонятном языке царской вдовой в непривычном монашеском одеянии?!

Инокиню Марфу Федоровну – бывшую царицу Марию Нагую, пожалуй, более всего жалко в этой истории. Сначала она с иступленной искренностью, после четырнадцатилетних молитв за упокой души, поверила в чудесное воскрешение своего единственного сына, царевича Дмитрия. Теперь такая же неудержимая родительская любовь была перенесена на Марину Мнишек, которая, в отличие от царя, вовсе не нуждалась в этом. Чувства несчастной инокини проявлялись на виду у всех, она рада была обманываться сама и невольно обманывала других. Все это не стало тайной для окружающих. Позднее послы Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский ссылались на то, что в эти майские дни «великая кнегиня Марья дочку пана воеводину, скоро приехала, до своих палат приняла, и аж до радости при собе ее имела, сыновою своею ее звала, и всякую любовь и ласку родительскую, яко матка дитяти своему, показовала» [108].