Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин
Позднее Рамишвили был изгнан большевиками из своего Отечества и убит политическим противником в эмиграции в Париже[164].
Так как переговоры с Грузией ни к чему не привели, я побудил Халила-пашу к официальному визиту в Эривань, чтобы урегулировать с избравшим себе там резиденцию армянским правительством вопрос об использовании магистрали в Тебриз. Мы попросили Кресса и австрийского эмиссара советника посольства барона фон Франкенштайна, которому довелось окончить свою дипломатическую карьеру последним послом самостоятельной Австрии в Лондоне в 1938 г.[165], сопровождать нас в Эривань. Я ожидал благоприятного впечатления на армян от присутствия представителей союзных христианских держав, а также возможности оказать давление на Халила для окончательного решения постоянно откладываемого Энвером вопроса о возвращении домой изгнанных турками армян, туда, где они ранее проживали.
Кресс согласился лишь при подчеркнутом условии, что его специальный эшелон не будет, как случилось незадолго до этого, постоянно без всяких причин часами задерживаться турецкой пограничной стражей[166]. Само собой Халил-паша и я заверили генерала, что соответствующие указания будут отданы немедленно. И это было сделано устно и письменно и мной, и Халилом.
Более того, я еще отправил германского офицера, майора Хартманна[167], на приграничную станцию, чтобы обеспечить беспрепятственный проезд официального представителя Германской империи. Поэтому я попросту лишился дара речи – хотя к некоторым характерным турецким явлениям уже попривык, когда в день планируемой поездки Халил направил мне следующую записку: «Господин полковник! Voilá encore un scandale de notre part. A présent Hartmann, qui est retourné, dit, qu'on a arrêté quatre heures le train de M. le général malgré les ordres que j'ai donné. Je vous prie de faire une enquête sérieuse pour la cause qui m'a fait honte et j'ai donné ma parole à M. le général que l'officier qui a fait cette bêtise sera puni»[168]. Этот прискорбный инцидент дает представление о том, с чем приходилось считаться в повседневной работе турецких инстанций, точнее, о том, на что рассчитывать не приходилось, ведь это было в самом прямом смысле слова просто непредсказуемо. «Серьезное» расследование, о котором отдал распоряжение Халил – характерно уже то, что он вообще использовал данный эпитет, – прошло, как и все прочие, которые инициировал я: в виде потока отчетов, из которых невозможно было понять, кто же, собственно, виновен. В итоге ничего не происходило. Халил же очень быстро забывал об инциденте.
Наш поезд вечером выехал из Александрополя, чьи здания русских официальных ведомств зримо возвышались над низенькими армянскими домами, которые всегда из страха перед частыми землетрясениями прижимались к земле, что было похоже на то, как грозные гиганты вздымаются над трясущимся народом карликов. Ночь была мучительной. Словно остатки потрескавшегося красного лака, тысячи кровожадных клопов висели на стенах и сиденьях русского вагона. К утру я был совсем измотан безуспешной борьбой против этих кровососов и слегка вздремнул. Вдруг меня разбудил удар. Поезд остановился. Было совсем светло. Еще спросонья я высунул голову в окно, чтобы посмотреть, где же мы находимся. И зрелище, что мне открылось, заставило меня тут же проснуться.
Передо мной в ярком сиянии солнца возвышалась, превосходя Монблан более чем на 400 м, громадина обледенелого Большого Арарата[169], вздымаясь из широкой степи к небесам. Под светлой голубизной чистой атмосферы белая шапка снегов и ледников ниспадала над громадными отрогами потухшего вулкана. И почти скромным казался рядом с ним его напарник, высотой на пару тысяч метров ниже – Малый Арарат.
У подножия горы в Эривани, новой столице Республики Армения[170], Халил восстановил уже давно оборванные связи. Ведь министр Арам Манукян[171] некогда был его товарищем в борьбе за свободу против султана Абдул-Хамида[172]. Затем друзья стали политическими врагами, однако теперь ощущения былой личной симпатии вернулись, способствуя стремлению к взаимопониманию.
Я настаивал, чтобы Халил отправился с официальным визитом к предстоятелю армянской церкви католикосу в Эчмиадзин. Впечатление, которое мог получить от бедствий беженцев этот чувствительный и в принципе добродушный человек, я полагал полезным для разрешения им вернуться домой.
Халил был тронут, когда навстречу ему в небольшом увешанном коврами покое вышел католикос Геворг V[173] с почтенной седой бородой и блистающим бриллиантами крестом на высокой черной камилавке. Мне уж показалось, что я вижу перед собой воплощение запечатленного Рафаэлем первосвященника Юлия II[174]. С достоинством и величием Его Святейшество принимал представителя османов, лишивших его народ его исконных родных мест. Старик в простых и исполненных боли фразах указал на неописуемые страдания сотен тысяч невинных, вызванные преследованиями турецкого правительства, и просил дозволения вернуться изгнанным хотя бы с российских территорий[175]. С широкого двора монастыря в тихий покой доносились жалобы и плач толпы в многие тысячи человек. Это были изгнанники, жившие теперь в открытом поле вокруг резиденции католикоса.
Геворг V пригласил нас к простенькой трапезе. Вынесли целиком зажаренного барана. В наших стаканах зашипело пахучее эриванское, на столик для десертов поставили персики и виноград. Через окна под потолком древней базилики, на месте которой некогда явился святому Григорию[176] во всем небесном сиянии Христос, видна была белая вершина Арарата, овеянного легендами горного пристанища богов древней страны Урарту, о которой рассказывается еще в клинописных табличках древней Ассирии.
Халил в чуждом ему окружении и под тысячами взглядов беженцев, исполненных немого упрека, а также в присутствии католикоса никак не мог вернуть себе присущую ему уверенность. Его очень сильно потряс вид истощенных и бледных лиц на монастырском дворе. «Я просто стыжусь есть, когда вижу столько горя», – заявил он за столом с подкупающей откровенностью, которая всегда его отличала. Дружелюбная и достойная манера католикоса и рыцарственный отклик Халила помогли преодолеть общий фон сдерживаемой ненависти. Рядом со мной сидел архиепископ Месроп, который немало лет учился в Вене[177]. Его сердце теснили исполненные горечи слова о турках. «Если бы я мог, я бы взял винтовку на плечо и сражался бы против этих трусливых убийц моего народа. Я их ненавижу, я их ненавижу до смерти».
Наши переговоры в Эривани прошли более успешно, чем в Тифлисе[178]. Халил-паша обещал употребить свое влияние в Стамбуле, чтобы наконец начать дело возвращения изгнанных армян. Взамен армянские министры заверили в свободном использовании железной дороги на их территории для проезда военных эшелонов.
Вечером мы собрались на прощальную трапезу в одном из виноградников под Эриванью. Когда я зашел в сад, мне навстречу из группы эмоционально беседовавших министров вышел Халил и
