Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская
На Старой Мацесте, в санатории № 5, Николай познакомился с москвичом Сергеем Васильевичем Малышевым, членом партии с 1903 года, директором Нижегородской ярмарки.
Это был уже немолодой, но очень энергичный человек с огромной «боярской» бородой. Он всегда куда-то спешил. Часто его можно было видеть в пижамных брюках, без рубахи, с перекинутым через плечо полотенцем, в широкополой шляпе — чуть ли не бегущим на пляж. Казалось, он никого не видит и никого не знает. Но это только казалось. На самом деле Малышев был прекрасно осведомлен об отдыхающих. Меня удивило, когда он сам подошел к Островскому и заговорил с ним как со старым знакомым. Он уже знал, что у Николая болят глаза, что он катастрофически теряет зрение. И вот Сергей Васильевич предложил Николаю приехать в Москву и обещал показать его лучшему окулисту, профессору Авербаху.
— Когда кончится ваш срок лечения, — сказал Малышев, — дайте мне в Москву телеграмму, вас встретят. Договорились?
У Николая вновь вспыхнула надежда. Надежда на то, что, возможно, он снова будет видеть…
Нам хотелось решить еще один, очень важный вопрос, который Николай поднимал неоднократно, а я все время уходила от ответа. Вопрос о регистрации нашего брака.
В те годы регистрация брака не считалась обязательной. Но нам предстояла поездка в Москву. И Николай, и моя мама, и друзья, в это время гостившие у нас, — все настаивали на том, чтобы у нас была одна фамилия.
— Пойми, — говорила мне мама, — легче будет добиваться решения любого вопроса, касающегося Коли, когда у тебя будет документ, что ты жена. Прислушайся к совету старших!
Я отказывалась. Меня смущало обстоятельство, которое мне казалось препятствием: как это осуществить? Ведь Николай не может пойти в загс. Значит, надо просить работников загса прийти на дом? Нет. Мне этого не хотелось.
И тут в санаторий «Красная Москва» приехала Александра Алексеевна Жигирева, наш добрый шеф.
Вот Коля и обратился к ней с просьбой:
— Шурочка, устрой нам с Раей регистрацию в загсе.
Опа удивилась: зачем вам это? Он ответил:
— Это надо больше Рае. Надо же узаконить наши отношения.
Шурочка пошла в загс. Начала вести переговоры о регистрации. Ей ответили: «Пусть приходят и регистрируются».
Она сказала, что одна половина может прийти, другая не может. Товарищи удивились:
— Двенадцать лет Советской власти, а никогда у нас такого случая не было.
Шура заявила, что в Ленинграде таких случаев много.
На другой день она пошла и привела работников загса. Регистрация была произведена.
После серных мацестинских ванн Николай почувствовал некоторое облегчение: прекратились острые боли, частично спала опухоль в воспаленных суставах, а главное — хоть и в очень незначительной степени, но вернулась способность двигаться.
Николай торопил нас со сборами. Он едва дождался отъезда в Москву.
Это была моя первая дальняя дорога с Николаем. Все меня тревожило. Как устроить его в поезде? Как кормить в дороге? Как встретит Москва? Где будем жить?
Ольга Осиповна на дорогу поджарила своему Колюське три куропатки.
Ехали в общем вагоне. Соседи по купе шарахались, как от «заразного». Это было к лучшему, так как я свободно могла заниматься Николаем.
4 октября 1929 года мы приехали в Москву.
10
Во власти врачей
Москва…
Сколько тысяч человек вступает ежедневно на перроны девяти ее вокзалов! Здесь можно встретить людей и с далекого Севера, и с Дальнего Востока, и из знойной Армении, и с родной мне Украины. Со всех концов необъятного Советского Союза стекается сюда молодежь, в Москву. И эти тысячи растекаются по улицам, переулкам, включаются в мощную жизнь и вносят свою долю в строительство первого социалистического государства. Они множат собою славные ряды стахановцев, студентов. Из этого молодого, энергичного племени выдвигаются герои, орденоносцы, знатные люди нашей интернациональной Родины!
В октябре 1929 года Курский вокзал принял еще одного человека. Из вагона его вынесли. Неподвижно лежа на носилках, Николай Островский старался почувствовать ритм жизни столицы.
Он слышал звон трамваев, автомобильные сирены, шорох скользящих по асфальту лимузинов, а издали — шум гигантского промышленного центра. Заводские и паровозные гудки, рокот пролетающего самолета, гомон толпы. Все это казалось Николаю стройным гимном…
…В маленькой кладовой Нижегородского ярмарочного комитета (возглавлял комитет С. В. Малышев), в доме № 3 по Петровке, на «кровати», составленной из стульев, Николай ждал специалиста по глазным болезням профессора Михаила Иосифовича Авербаха. От его заключения зависело лечение Островского.
Авербах осмотрел Островского 6 октября. Сказал:
— Заболевание трудное и сложное. Глаза воспалены.
Решено было положить Николая в терапевтическую клинику 1-го МГУ для общего лечения, там М. И. Авербах мог бы наблюдать его: надо было решить вопрос об операции глаз.
Через день после посещения Авербаха в карете «скорой помощи» Николая отвезли в клинику и поместили в палате № 1.
Проходили дни. Островский с напряжением ждал Авербаха. Он поверил ему, когда при первом осмотре Михаил Иосифович обещал вернуть зрение. Наконец 17 октября Малышев привез Авербаха. Долго и очень внимательно смотрел академик больного, но, поскольку воспалительный процесс приостановить не удалось, решил воздержаться пока от операции глаз.
Островский попросил ничего не скрывать от него и сказать прямо — будет он видеть или нет.
Авербах не дал ему договорить:
— Вернуть зрение можно, нам это удастся. Правый глаз будет видеть хуже, левый настолько, что можно будет читать и работать. Но главное сейчас — остановить воспалительный процесс в глазах, да и во всем организме.
Выписав лекарство, которое должно было снять воспаление, Авербах уехал.
Потянулись дни.
Товарищи по палате хорошо встретили Островского. Палата была огромная, на 12 или 14 коек. Николай лежал третьим от входной двери с левой стороны, у окна. Кроме него и его соседа по койке, все больные были ходячие, и каждый стремился чем-то помочь Островскому. Я бы сказала, что это был очень веселый народ! Сейчас мне кажется, что в палате лежали только молодые. Когда бы я ни пришла к Николаю, меня встречали тепло, с шутками и улыбками. Часто разыгрывали Николая. Он не обижался, но отпор давал и тем самым завоевал всеобщие симпатии.
Напротив Островского лежал молодой человек с густыми черными бровями; видно было, что он не одобряет шуток в адрес Николая и его молодой жены. За Николаем этот человек наблюдал
