Михаил Колесников - Последние грозы

Он носил густую черную бороду, которая скрывала шрамы на лице. Борода придавала ему величественный вид. Рослый, бородатый, с гневно изломанными тонкими бровями и яростным взглядом темно-серых глаз — таким знали красноармейцы Макошина, лихого рубаку и прекрасного наездника.

Теперь бороду и усы пришлось сбрить. Обнажились бугристые шрамы, лицо стало словно бы короче — и Макошин не узнал себя. Да ведь совсем еще молодой человек, мальчишка!

Он старался избегать встреч с военными, будь то белогвардейские офицеры, французы, англичане или американские матросы в белых накрахмаленных шапочках, сдвинутых на затылки. Американцы поглядывали на белогвардейцев с презрением. Были тут итальянские и греческие офицеры, сенегальцы во французских мундирах. Но избежать встреч не удавалось: оккупированный союзниками город кишел военными. На расправу с непокорными турками обычно посылали сенегальцев, которые охраняют и беженские военные лагеря белогвардейцев в Галлиполи и Чаталдже. Подвал отеля «Арапьянхан» британская контрразведка превратила в следственную тюрьму, там арестованных подвергают ужасным пыткам.

Ему было известно: гостиница «Пера», где проживают белые генералы, наводнена контрразведчиками, доносчиками, наверное, существует и подвал, где пытают подозрительных. Но Макошину предстояло проникнуть именно сюда, в «Пера палас отель», — иначе проведение операции затянется на неопределенное время, что исключалось.

Над городом Полумесяца тяжелым пластом лежала тревога. На том берегу Босфора, за Ускюдаром, за темными кипарисовыми лесами, начиналась зона Мустафы Кемаля. Вот почему союзники бесчинствовали, подозревая в каждом прохожем, даже в каждом турецком полицейском, сочувствующего Кемалю. Посредине пролива, у выхода в Мраморное море, ближе к восточному берегу, высилась Девичья башня. Здесь зорко нес охрану французский патруль, задерживая для досмотра каждое судно, каждую фелюгу. Задерживают не только турок, но и русских, так как солдаты и казаки, бежавшие из военных лагерей, норовят переправиться в Ускюдар, лелея несбыточную мечту пешком, по горам добраться до Кавказа. Каждый солдат или казак, разгуливающий по Константинополю, считается беглым. Да и кем он еще может быть? По городу расставлены патрули, и то и дело проезжают в грузовых автомобилях вооруженные полицейские. В самом воздухе, казалось, разлита опасность. Он шел не оглядываясь. Оглядывается только тот, кто боится слежки. Инстинкт, которому он верил, успокаивал его: все обойдется…

Не исключено, Макошина уже взяли под наблюдение: из «межсоюзной», из британской, болгарской разведки или из врангелевской контрразведки. Да мало ли в людской кутерьме филеров, доносчиков, шпионов из того же «Общества офицеров генштаба»! Им сейчас важно любой ценой сохранить то, что осталось от армии, существовать хотя бы в «полускрытом» состоянии. Одним словом, не до жиру. Но они продолжают быть агрессивными, пытаются терроризировать основную массу офицерства, казаков и солдат. Где-то тут — Кутепов, Слащов, Фостиков, Секретев и другие генералы, еле унесшие ноги из Крыма. Где-то размещается штаб Врангеля.

Показалась ватага пьяных офицеров. Макошин смиренно вытянулся, приложил руку к козырьку. Но на него никто даже не глянул.

Миновав «вшивый рынок», он перешел по Галатскому мосту на северную сторону. На минуту задержался у Галатской башни. Так вот она какая! О ней упоминал Фрунзе. Высокая, метров семьдесят — не меньше. Круглая, с окнами, с остроконечной крышей. Что в ней, в этой серой каменной башне? Башня Христа — вот как она называлась раньше. Или просто — пожарная вышка, маяк… Башня как башня… Видел такую в Риге — Пороховую башню…

Он все продвигался к северу, поднялся по Галатской лестнице в район многолюдной Перы, где в гостиницах квартируют только европейцы. Золотой Рог и Босфор лежали далеко внизу. Синие, искрящиеся ленты. По ним ползут фелюги с черными парусами, суда, уходящие в Мраморное море, которое поднялось до неба, слилось с ним. Мармара денизи — так называют его турки. Отсюда пепельно-серые мечети Стамбула кажутся лежащими одногорбыми верблюдами. А дальше — Дарданеллы, Эгейское море, остров Лемнос, где находятся беженские военные лагеря генерала Слащова… Макошину припомнилась история о десяти расстрелянных по приказу Слащова большевиках-рабочих. Когда председатель совета министров так называемого южнорусского правительства под нажимом рабочих сделал запрос, Слащов ответил ему по телефону: «Фронт будет диктовать тылу, а не тыл фронту. Десять прохвостов расстреляны по приговору военно-полевого суда. И добавлю, что всегда буду считать своей обязанностью, покуда командую, от имени войск не разрешать тылу диктовать фронту и проведу свою мысль во что бы то ни стало».

Вот у этого фанатика-самодура Макошин и его товарищи должны отвоевать солдат и казаков, а заодно и офицеров.

Но вначале нужно добраться до греческого острова Лемнос, проскочить через белогвардейские, британские, французские, греческие заслоны. В Харькове все представлялось в ином свете: пришел — увидел — победил. Но каким затерянным в недрах враждебного города чувствовал он себя сейчас! Весь замысел операции может полететь к чертям из-за какой-нибудь нелепой случайности, даже психологической оплошности. Все держится на нюансах, на выдержке, на артистической игре, на бдительности.

Он завернул в пустынный переулок, огляделся, затаился. Убедившись, что за ним никто не идет, свернул в другой переулок. В путанице узких переулков легко можно было заблудиться. И хотя он никогда не был раньше в Константинополе, как-то сразу «понял» его планировку, твердо усвоил направление, которого следует держаться. На всякий случай вызубрил греческую фразу: «Пу врискетэ то ксэнодохио „Пера“»? — где находится гостиница «Пера»? Лучше всего обращаться к грекам.

Хотелось есть и пить. Полез в карман, выгреб хлебные крошки, бросил в рот. Если бы за ним наблюдали, то создалось бы впечатление: понуро бредет бездомный, голодный человек, а куда идет, сам не знает: не все ли равно, куда идти, если в кармане ни одного пиастра?

Однако, очутившись перед тяжелыми дверями шикарной, облицованной мрамором гостиницы, у которых стояли швейцары с золотыми буквами на шапках, Макошин преобразился: снял потрепанную шинель, вскинул гордо голову, сверкнул глазами и, раздавая направо и налево щедрой рукой те самые пиастры, уверенно перешагнул порог. Подскочившему служащему небрежно сунул несколько лир, посмотрел через него и спокойно стал подниматься по мраморной лестнице на нужный этаж. Здесь был голубоватый мрамор, гостиница представляла собой мраморный дворец с сотнями комнат, с отдельными апартаментами в бельэтаже. Несмотря на раннюю весну — повсюду цветы в вазах.