Константин Соловьев - «Во вкусе умной старины…»

«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].

Для других же слово «скука», вылезая по осени откуда-то из сарая ли, из амбара, не важно, постепенно заполняет усадьбу целиком.

«Осень — самое скучное время для деревенских жителей, — записывает М. В. Толстой. — С наступлением сырой погоды, проливных дождей и непроходимой грязи напала на меня сильная тоска, и я, чтобы отогнать ее, принялся за изучения трех новых для меня языков: английского, итальянского и испанского»[339].

Помните, как переживал Завадовский в 1895 году, что ему не удалось подольше задержаться в усадьбе? Вскоре Павел I предоставил ему такую возможность, сослав в деревню. И через 5 лет он пишет совсем иначе:

«Уже год свершается, что я заперт в темный угол… Запасся я многим против скуки и знаменующим счастливое время. Без общества, коего и в малом числе не могу иметь, теперь все сие для меня лишнее и обратившееся токмо в памятник тщетных прихотей»[340].

Пока не кончился XVIII век, пока длилась эпоха сентиментализма, лекарством от скуки была чувствительность. «Пасторальное» отношение к жизни, введенное в моду Руссо, заставляло скрывать скуку, не поддаваться ей, быть впечатлительным и находиться под обаянием «тайны русской природы». Деревенская жизнь должна была радовать и умилять, пример чему — «образцовые» чувства, испытанные в деревне С.Н. Глинкой:

«Зной угасал, солнце низко уже склонилось за горизонт… Я вышел из сельской хижины своей и скорым шагом поспешил к горе, с которой мы так часто любовались далью… Насладившись картинами прелестных видов, я сошел с горы, сошел и утонул в благовонных испарениях подкошенных трав. Любуясь вблизи картиною сенокоса, сим, так сказать, ароматным трудом поселян, я шел все далее по перелескам и лугам»[341].

Но романтизм, пришедший вместе с XIX веком, ввел скуку в число непременных качеств образованного человека и лишил деревенские виды их сентиментального очарования. Хандрить в деревне стало и модно и удобно: «Наша жизнь здесь так однообразна, что мне решительно нечего записать в дневнике»[342], — признается Марта Вильмот.

Скука скуке рознь. Тем, кто не мыслит себя вне света, вне общества, деревенская жизнь невыносимо тяжела. Князь И.М. Долгоруков, никогда не живший в деревне, женившись, решил испытать это удовольствие:

«Любопытство мое удовлетворилось: поживши несколько дней в деревне и не вытерпев целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все старание свое на то, чтобы нам было с ними одними как можно веселее»[343].

Князю вторил ненавистник деревни Ю.А. Нелединский:

«Ах! Я деревню люблю издали. Люблю, как об ней рассказывают; люблю видеть ее представленной на картине. И в натуре хорошо на нее глядеть — из городского окошка»[344].

Другие же переосмысливали образ деревни в соответствии с меняющимся стилем жизни. И первыми были, конечно, поэты. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», вволю поиздевавшись над сентиментальным образом деревни, дал его «романтическую» трактовку. Но гораздо раньше эта смена образа произошла в поэтическом быту. Очень точно эта эволюция понятий: свобода — природа — могила дана в письме К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу из деревни в декабре 1811 года:

«Если я говорил, что независимость, свобода, и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости суть благо, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей никого не видит. Батюшков скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно»[345].

Что же, кроме скуки, ничего не остается от образа дворянской усадьбы? Вовсе нет. Несколько поколений русских дворян выросло в деревне. Их жизнь в дальнейшем протекала в городах, в столицах и за границей. Но в памяти оставались светлые воспоминания детства. Четвертая строка все того же четверостишия Вяземского перекликается с теми чувствами, которые испытывали в своей жизни большинство владельцев усадеб в 30–40 годы XIX века.

Ф.Ф. Вигель:

«Я не помню, чтобы где-нибудь потом я так живо, так искренно, так безвинно наслаждался, как тогда в деревне у графа Салтыкова. Начиналась только весна моей жизни. В первый раз был я совершенно свободен, в самое благоприятное время года, в прекрасном поместье, где жили непринужденно и одни веселости сменялись другими»[346].

Граф Бутурлин:

«Вот та жизнь, о которой я столь часто вздыхал позднее, в душных Тосканских виллах, без зеленого прутика вокруг (кроме пепельных оливковых деревьев), без лугов и без всякого даже птичьего пения, кроме воробьиного щебетания!»[347]

Послушаем еще одного поэта — Ф.И.Тютчева. В молодости, в 1919 году, он написал такие строки:

«Под кровом сельского пената,Где все красуется, все дышит простотой,Где чужд холодный блеск и пурпура и злата,Там сладок кубок круговой!Чело, наморщенное думой,Теряет здесь свой вид угрюмый;В обители отцов все льет отраду нам!»

А в 1846 году, он же, заехав в усадьбу отца, в которой не был с детства, подвел печальный итог угасанию дворянских усадеб:

«Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором некогда жили и от которого остался лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем. По возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распадшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длинною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при подобных же обстоятельствах. Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…»[348]