Константин Соловьев - «Во вкусе умной старины…»

Очень часты случаи «музыкальных» чудачеств. Е.А. Сабанеева вспоминала посещения деда, Д. Е. Кашкина, отставного генерал-майора и тульского помещика:

«Он привозил с собой им самим выдуманный инструмент, что-то вроде гигантской гитары; он давал ей название димитары по созвучию с его именем. Дмитрий Евгеньевич собирал вокруг себя всех, кто жил в доме, и давал концерт на этом диковинном инструменте. Трудно представить старика в генеральском мундире, при орденах с лентой через плечо, сидящего среди залы и играющего на этой нелепой дитаре пьесы своего сочинения»[328].

Помещик Григорий Степанович Тарновский, тоже большой любитель музыки, чувствовал себя немножко композитором и чуть-чуть «исправлял» сочинения Глинки и Бетховена, вставляя туда кусочки собственного сочинения[329]. Еще один любитель музыки — помещик А.Н. Оболенский разыгрывал на фортепьяно пьесы, для которых не хватало двух рук и при игре помогал себе носом. Он же изобрел «осветительное масло из тараканов»[330].

Пера Лескова достойна судьба помещика Ивана Ивановича Одинцова — отставного штык-юнкера. Дожив до возраста степенного, он решил вдруг полностью перемениться. Отпустил на волю свою любовницу-крепостную, снес старый дом, начал строить новый и посватался к дочери соседа. Потом все бросил, взял икону Ахтырской Божьей Матери и пошел богомольцем странствовать и нищенствовать по Руси. Вернулся он через полгода «в лаптях и худой одежде», и сразу же женился… на бывшей своей крепостной любовнице[331].

Образ усадьбы

(вместо заключения)

В 1865 году самый «московский» поэт своей эпохи — князь П.А.Вяземский — опубликовал стихотворение «Подмосковная». Там есть строки, в которых он удивительно точно отразил изменения в отношении к усадебной жизни за столетие ее расцвета от Указа о вольности дворянства (1762 год) до отмены крепостного права (1861 год):

«Люблю природы подмосковнойРодной, сочувственный приветРадушно, с лаской вечно ровнойОна как друг от давних лет(…)

Спокойство, тихая свобода —Вы чужды суетных забот!Здесь втайне русская природаВесть сердцу русскому дает.(…)

Цвети, в виду двойной лазуриРодных небес, родной рекиЗатишье, пристань после буриИ мрачных дней и дней тоски».

Когда в середине XVIII века дворянство получило право не служить, «тихая свобода» усадебной жизни воспринималась как право на свое я, на отчуждение от государства, на покой. Посмотрите, как реагирует успевший пожить в своей деревне А.Т. Болотов на приглашение князя Гагарина вернуться на службу — приглашение, сулящее хороший достаток и чины, и при том не требующее переезда в город:

«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].

Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:

«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]

Образ усадебной свободы тем более устойчив, что жизнь в подмосковной волей-неволей ассоциировалась с жизнью собственно московской, а Москва, в те времена, противопоставлялась Петербургу как город, в котором жизнь протекает неслужебным путем, в свободных формах.

Свидетельство Ф.Ф. Вигеля, человека, знавшего все стороны жизни дворянства и все настроения, да и тому же одного из умнейших людей той эпохи, убеждает нас в этом:

«Москва разнообразна, пестра и причудлива, как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова: приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и ныне никто почти из них не мечтал о политической свободе; зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни»[334].

Но деревенская свобода, «чуждая суетных забот» — это свобода одиночества, отчуждения от света, от жизни разлинованной Петром I столицы. Во времена императора Павла, да отчасти и Александра I — это еще и ссылка. Именно в это время полушут в доме князей Вяземских Батоиди высказал «горькую истину» бывшему всесильному фавориту Екатерины Платону Зубову:

«Послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекою и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение»[335].

На рубеже веков в отношении к деревне возникает новый мотив — отстраненности от настоящей жизни, одиночества. Дворянин, живущий в усадьбе, как бы убеждает себя и других, что ему хорошо, и рисует картину явно идеализированную и чуть-чуть приторную:

«Позвольте спросить себя, весело ли вам в деревне? Я в своей стороне предоволен ею. Маленькие холмики… тенистая роща, небольшой пруд, на котором гуляют в легкой лодочке — все это в десяти шагах от моего уединенного домика. Ясное небо, веселые поселяне, золотая жатва, труд и удовольствие делают картину интереснейшую»[336].

Тихо-тихо в эту «интереснейшую картину» вползает слово «скука», стыдливо прикрываясь сначала частицей «не»:

«Уже две недели переселился я в деревню, — пишет В. Г. Орлов Н. П. Шереметеву в 1804 году — Живу здесь покойно и, несмотря на худую погоду не только не терплю скуки, но смею сказать, провожу время весело…»[337]

Образ усадьбы начинает двоиться. Для одних деревенская жизнь наполнена трудами, заботами и удовольствиями, меж которыми скучать просто некогда:

«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].