Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

— Стоим друг против друга и стараемся под шумок гадить друг другу…, стал пояснять мне поручик. — Допекаем больше ночными разведками. Посылаем разведчиков в белых балахонах, — по снегу не различишь! Они умудряются подползать на животах к самым заграждениям, иногда режут даже проволоку. Излавливаем «языков». Часто поднимаем у них переполох и жарим из орудий вовсю. Третьего дня, под вечер, наш левый редут наделал им много хлопот, очень цельно, в самый центр попадал. Вообразили, что атаку готовим, повысыпали из траншей, заметались, а их тут из пулеметов и угостили… На утро тела убирали.

— А на прошлой неделе я ходил в ночную разведку с шестью охотниками, так мы трех немцев захватили и живыми доставили… — скорфуженно-хвастливо вставил прапорщик, который был помоложе и при этом густо покраснел.

Другой, бородатый, постарше, добродушно-иронически заметил:

— Рассказывай… просто перебежчики!

— Хороши перебежчики, — настаивал тот, — с ружьями… Один нацелился чуть не в упор… Хорошо, что во время Панкратов сзади вынырнул, ружье у него выбил, чуть руку ему пополам не перешиб…

— А перебежчики вообще попадаются? — спросил я, интересуясь этим.

— Бывает, — степенно заметил поручик. — На войне всяко бывает… И голод не тетка: и от суровых взысканий бегут… Хлеб наш им очень нравится. Как только сдается, подняв кверху руки, сейчас просит: «битта, клеб, клеб»!

Часам к 12-ти, когда пальба почти стихла, мы всей компанией, вышли пройтись перед сном. Луна озаряла кругом всю местность. Стали выяснять, как мы по отношению к противнику и как нас огибает наша передовая линия, параллельно которой идет линия неприятельская.

Только слева, благодаря довольно большему, теперь замёрзшему озеру, мы были отдалены значительно от неприятельской линии. Поэтому в ту сторону, не стесняясь, можно было ходить, даже гурьбой, безнаказанно. Там и прогуливались, там предавались теперь и зимнему спорту и на коньках и на лыжах. Чем правее от нашей деревушки, тем позиции наши и неприятельские все более сближались. Совсем вправо, где позиции занимал сейчас как раз полк, который нам предстояло посетить, линия нашего фронта выступала, выдающимся к линии неприятеля, мысом.

Там, по словам моих собеседников, «немец виден уже как на ладони» и «когда играет его музыка, можно танцовать». При этом «немец выше, а мы в низине» так, что ему «еще виднее».

Я полюбопытствовал: почему же избрали такую невыгодную позицию? На это, всегда обстоятельный поручик наставительно мне пояснил:

— При отступлении позиции не выбирают, где удалось задержаться и окопаться, там и ладно до поры. Тут после Молодечно была такая неразбериха… Сейчас опасности пока нет… По всему заметно, что их маловато, может быть ждут подкреплений… Пока что надо держаться. Слава Богу, держимся!

Расставание наше возымело место у крылечка нашей «хибарки», прямо против которой тянулся на пустыре ряд низких, углубленных землянок, покрытых на поверхности свеженастланными тесовыми крышами.

У одной из таких землянок шел еще говорок в куче собравшихся молодых солдат, из вновь прибывших на фронт. Поздоровавшись с ними, наш поручик вызвал нескольких из них и объявил, что они с утра завтра в наряди на лесные работы и приказал им отправляться спать. Переверзев отдал какие-то таинственные, на завтрашний день, распоряжения Григорию Аркадьевичу и мы, пожелав другу спокойной ночи, разошлись по домам.

В нашем пристанище, было тепло и уютно и мы с удовольствием стали разгружаться и, не спеша, готовиться на покой.

Милейший Мандельштам («адъютант»), освободившись от своей военной амуниции и закурив трубку, превратился вновь, в своей вязанной куртке, в добродушного «чухонца» и уже разлегшись на своем теплом ложе, стал беззаботно говорлив.

Переверзев интересовался вызнать все о товарищах и Максим Григорьевич, с присущим ему добродушным юмором, не забыл никого, поведал обо всем.

Тем временем пальба вновь участилась. Стекла в окнах дребезжали. Иной удар казался совсем близким. По снегу поскрипывали чьи-то торопливые шаги. Невольно прислушиваешься: не немцы ли?..

Но, вот, воцарилась тишина.

Надо пробовать уснуть. Целый день на свежем морозном воздухе дает себя знать. Все лицо горит исхлестанное за дорогу, снежными пылинками.

Но самочувствие бодрое. Хочется какого-нибудь большого, ответственного дела: куда-то устремиться, идти вперед, вести всех за собою, двигать своею волею другие, робкие воли.

Сон не приходил.

Я в первый раз в жизни горько скорбел о том, что я не военный. Был бы теперь (по возрасту) генерал и кто знает, — может быть самый исход жестокой войны зависел бы, отчасти, от меня…

Только когда стрельба окончательно прекратилась и луна, заглядывавшая до сих пор во все щели нашей горницы, перестала светить, веки мои отяжелели и я заснул… «генералом».

Глава двадцать восьмая

Утром Переверзев мни объявил:

— Н. П., вы должны «принять парад». Люди нашего отряда будут выстроены к 10 часам утра, сейчас только девять.

«Парад, так парад»! — недаром я уснул генералом. Расторопный вестовой, из отрядных, помог нам умыться, одеться и напоил нас чаем.

Мандельштам, преобразившись в военного, пригладив свои жидкие, кое-где седеющие волосики, надев свою грозную папаху и нацепив шашку, нагрузил вестового тюком с подарками и двинулся вперед. Переверзев и я последовали за ним.

Мы прошли улицей до первого переулка, в который и свернули. Он вывел нас на открытую площадь, где, вдоль аккуратно, стеною, сложенных дров, было выстроено человек сорок отрядных солдатиков. С правого их фланга стоял видный «старшой», а перед их рядами прохаживался, прихрамывая, в полной походной амуниции, Григорий Аркадьевич. Завидев нас он поспешно скомандовал «смирно» и замер во главе отряда.

Переверзев, пропустив меня вперед к центру фронта, также «по военному» замер на месте. Я поздравил бравых сотрудников наших с праздником Рождества Христова и наступающим новым годом и сказал, что вся петроградская адвокатская громада, как один человек, горячо благодарит их за верную усердную службу. Я счастлив, что мне выпала честь пожелать им лично и сил и здоровья для беззаветной их службы на кровавом поле брани, где решается судьба нашей общей, горячо любимой родины.

В ответ, отряд, во весь свой голос, «по военному» гаркнул мне благодарность, причем я слышал ясно, что в конце прозвучало «вашество»; но было ли это приветствие именно «генералу» утверждать не смею.

Затем, указывая на тюк с подарками, очутившийся внезапно у самых моих ног, вместе с все подвигавшимся ко мне «адъютантом», я сказал, что это подарки им от нашего адвокатского сословия на добрую память.