Геннадий Прашкевич - Жюль Верн

Да здравствует точность! Да здравствует научный подход!

«Месье, ваш отец был художником, — говорит Мишелю Дюфренуа, молодому герою романа, некий опытный, поживший господин Бутарден, опершись одной рукой о классический камин, а другую спрятав в карман жилета. — Я хотел бы думать, что вы не унаследовали злополучные наклонности своего отца. Я вижу, вы охотно путешествуете по зыбучим пескам идеального, а это опасно. Сами видите, пока что самым очевидным результатом ваших усилий стал только пресловутый приз за сложение латинских стихов, который вы позорно заработали. Нет-нет! Я не потерплю поэтов в своей семье! Я не потерплю жалких субъектов, плюющихся рифмами! Запомните, что артист недалеко ушел от обычного кривляки, которому я бросаю из своей ложи сто солей, дабы он позабавил меня после обеда. Вы слышите, Мишель? Никаких талантов! Долой таланты! Сегодня важны только способности, так что забудьте про свои нелепые стишки. Отныне вы будете служить не где-нибудь, а в банке "Касмодаж и К°" под просвещенным началом вашего кузена…»

«Правда искусства не совпадает с правдой действительности», — заметил как-то Гюго. Но вот странно: при личной встрече мэтр почему-то не сумел разглядеть в юном Жюле Верне поэта. Это до сих пор больно уязвляло последнего.

В некотором смысле «Париж в XX веке» был прямым ответом мэтру.

«Ты берешь привычные поэтические сюжеты, а для поэзии нынешнего времени это вовсе не обязательно, даже не нужно. Ты воспеваешь привычные надоевшие всем луга, долины, облака, звезды, любовь, все, что относилось и относится к прошлому, а сегодня все мечтают о будущем».

Отсюда вывод: «Стихи должны славить прежде всего науку и промышленность!»

По трубе раскаленной гиганта-котлаЛьется сжигающий пламень угля, —Нет равных сверхжаркому монстру верзил!Дрожит оболочка, машина реветИ, паром наполнившись, мощь выдаетВосьмидесяти лошадиных сил.Но велит машинист рычагу тяжеленномуЗаслонки открыть, и по цилиндру толстенномуГонит поршень двойной, извергающий стон!Буксуют колеса! Взмыла скорость на диво!Свисток оглушает! Салют локомотивуСистемы Крэмптон!

Не правда ли, эти стихи, сочиненные Жюлем Верном, напоминают опыты будущих футуристов, пролеткультовцев, конструктивистов?

Еще грубее, еще откровеннее Жюль Верн издевался в романе «Париж в XX веке» над театром и музыкой. Да-да, над высокой чудесной музыкой, над волшебным миром театра. Другими словами, над своей великой несбывшейся любовью, над своим вожделенным раем, над миром счастливых и таких сладких грез, в который его не пустили, в котором его не сочли равным.

«Кенсоннас сказал:

— Друзья, замечали ли вы, какие у нас большие уши?

— Нет, — ответил Жак.

— Так сравните их тщательно с античными или средневековыми ушами, изучите все известные нам картины и скульптуры. Вы сразу устрашитесь: наши уши со временем увеличиваются в той же мере, в какой уменьшается наш рост. И виной тому — музыка! Именно музыка! Согласитесь, нельзя безнаказанно в течение целого века впрыскивать себе в уши звуки Верди или Вагнера.

— Но ведь в Опере еще дают старые шедевры.

— Знаю, знаю, — охотно ответил Кенсоннас. — Поговаривают даже о том, чтобы возобновить "Орфея в аду" Оффенбаха — с речитативами, введенными в этот шедевр Шарлем Гуно. Но "Гугеноты" теперь сведены к одному акту и служат лишь вступлением к модным балетным номерам. Этого достаточно. Трико балерин столь прозрачны, что их уже не отличишь от живой натуры. И это понятно: все делается по вкусу финансистов. Опера стала филиалом Биржи: там теперь до истинной музыки никому дела нет. Певцы ржут, визжат, воют, ревут, испускают звуки, не имеющие ничего общего с пением. А что касается оркестра, то он вообще пал ниже некуда. Ах, если бы можно было использовать растрачиваемую впустую силу, с которой жмут на педали фортепиано, хотя бы для вычерпывания воды из угольных шахт! Ах, если бы воздух, выдуваемый из труб, приводил в движение колеса мельниц! Если бы возвратно-поступательное движение кулисы тромбона применялось на механической лесопилке!»

И к этому совсем уж решительные оценки.

Забытые арии пресловутого «Вильгельма Телля»…

Утомительные мелодии галантной эпохи Герольда и Обера…

Берлиоз, глава школы импотентов, чьи музыкальные идеи выливались в завистливые фельетоны… Гуно, умерший после того, как принял постриг в вагнеровской церкви… И так далее и тому подобное.

А женщины!

О, эти женщины!

«Если верить старым эстампам, парижанка когда-то была ну просто очаровательным созданием. Она соединяла в себе самые совершенные пороки и самые порочные совершенства, будучи женщиной — в полном смысле этого слова. Но мало-помалу кровь парижанки теряла чистоту, порода деградировала. Все знают, что из отвратительных гусениц со временем выходят очаровательные бабочки, а у нас почему-то все произошло наоборот — очаровательные бабочки чаще всего превращаются в отвратительных гусениц. Походка парижанки, ее осанка, насмешливый нежный взгляд, милая улыбка — все это уступило место формам на удивление вытянутым, высушенным, жилистым, костлявым, истощенным. Ангел геометрии, некогда столь щедро одаривший наших женщин самыми притягательными округлостями, теперь навязал им прямые линии и острые углы. Француженки, как и американки, всерьез рассуждают о важных делах и воспринимают жизнь без тени улыбки. Оседлав тощую кобылу нравственности, они одеваются из вон рук плохо, безвкусно, носят корсеты из гальванизированной стали, способные отразить самый сильный натиск…»

Жюль Верн бушевал.

Он хотел высказаться.

Теперь за ним стояли надежный Этцель (так он считал) и чудесная любящая мадам Дюшен, присутствие которой на страницах «Парижа в XX веке» было столь ощутимым, что роман, пожалуй, можно было назвать романом любовным.

И всё же «Париж» вышел в свет (несмотря на то, что Жюль Верн даже переписал его) только… в далеком XX веке.

4

«Почему Жюль Верн решил переписать роман "Париж в XX веке"? — спрашивал в статье «Заново посещенный Париж в XX веке»[19] известный французский литературовед Оливер Дюма. — Первый черновик романа относится к 1860 году, к самому мрачному периоду жизни Жюля Верна, когда распадался его супружеский союз и он почти потерял надежду добиться литературного успеха. И вот тут-то и произошло важное событие: писатель влюбился в жену нотариуса Шарля Дюшена, которую он встретил примерно в 1862 году (по другим данным, на два-три года раньше. — Г. П.).