Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Я тоже есть на той карикатуре — даже трижды. «Я кусал ему ногти» — перифраз названия моей повести «Призрак, кусающий себе локти» о человеке, похожем на Довлатова. «Вниз головой на автоответчике» пародирует сразу же два названия: «Довлатов на автоответчике», мое мемуарное эссе, которое я сейчас обогащаю, как Иран уран (прошу прощения за невольный каламбур), делаю больше и лучше, и «Довлатов вверх ногами» — наша с Леной Клепиковой первая о нем книжка.

В упомянутом фильме «Мой сосед Сережа Довлатов» интервьюер (то есть я) довольно агрессивно набрасывается на Лену Довлатову:

— Почему вы, самый близкий ему человек, с которым он прожил столько лет — двое детей, семейный быт, теснота общежития, споры, ссоры, скандалы, выяснения отношений, — почему вы, которая знала его, как никто, ничего о нем не напишете? Как вам не стыдно, Лена!

И далее ей в укор привожу примеры двух других вдов — Бабеля и Мандельштама.

На что Лена резонно мне отвечает:

— Наверно, для одной семьи одного писателя достаточно.

Хотя в частных разговорах Лена рассказывает множество смешных и грустных историй: от повязанного ею к приходу гостей бантика на Сережином пенисе до прогулки втроем с Довлатовым и Бродским по белоночному Питеру, когда Ося прыгнул через разводящийся мост за упавшим с платья Лены ремешком, а потом — тем же манером — обратно. Рисковал.

Вполне в духе Бродского: где-то я уже упоминал или еще упомяну, как он оттолкнул других претендентов (включая мужа) и, взгромоздив на руки, задыхаясь, попер пьяненькую Лену Клепикову по крутой лестнице к нам на четвертый этаж, после того как мы ее приводили в чувство на февральском снегу. Было это в один из наших дней рождения, но, убей бог, не припомню, в каком году. В 70-м? В 71-м?

Но это к слову.

А еще я уговаривал сочинить мемуар о Довлатове ненадолго пережившего Сережу нашего общего соседа и Сережиного самого близкого друга Гришу Поляка, который был у него на посылках и выполнял все его поручения — от крупных до бытовых. А главное — он был единственный в мире человек, которого дико застенчивый Сережа не стеснялся. А ведь стеснялся даже своей жены. К примеру, никогда не носил шорты и ничего в обтяжку, стыдясь своей «тонконожести», как он сам говорил, зато любил просторные одежды — это при его длинных ногах и узких бедрах! К зеркалу было не подойти, вспоминает Лена Довлатова: мог часами вертеться перед ним, прежде чем выйти на улицу. Редкая в человеческом общежитии удача — Довлатову повезло на человека, которого не надо было стесняться. Это как в стихотворении Слуцкого: «Надо, чтоб было с кем не стесняться…» Кому как подфартит, Борис Абрамович! Сережа мог обзывать Гришу тюфяком, засранцем и поцем, как-то спьяну даже заехал ему в ухо и разбил очки, и, хотя сильно близорукий Гриша без очков — не человек, именно ослепший без очков Поляк привел Сережу той ночью домой. Он никак не отреагировал на удар, и на их дружбе этот эпизод не отразился.

Фактически Гриша был членом семьи Довлатовых и сохранил ей верность после смерти Сережи. Вот я и думал, что такому человеку просто грех не поделиться воспоминаниями о самом популярном ныне в России прозаике. А он успел только дать этим воспоминаниям, которые уже никогда не напишет, название: «Заметки Фимы Друкера». Под этим именем Довлатов вывел его в повести «Иностранка». Образ иронический и доброжелательный. В жизни Сережа тоже подшучивал над ним, но беззлобно:

— Гриша книголюб, а не книгочей. Книг не читает, а только собирает и издает. Не верите, Володя? Спросите у него, чем кончается «Анна Каренина»?

Этот эпизод имел посмертное продолжение, я к нему еще вернусь на страницах этой книги.

Мой сосед Сережа Довлатов

Уходят те, кого ты знал и кто знал тебя, и уносят по частице тебя самого. И хоть ты пока еще жив, но ты как бы уменьшаешься в размере, улетучиваешься, испаряешься, пока не сойдешь на нет, даже если будешь все еще жив.

Как долго я живу, думаю я, провожая мертвецов. В нашем и без того немногочисленном военном поколении мало долгожителей. Опять-таки вспоминаю Слуцкого — его точный стих про нас: «Выходит на сцену последнее из поколений войны — зачатые второпях и доношенные в отчаяньи…»

А сейчас — сходит со сцены. Поколение на излете.

Я любил Сережины рассказы, но мне не всегда нравился сглаженный, умиленный автопортрет в них.

— Уж слишком вы к себе жалостливо относитесь, — попенял я ему однажды.

— А кто еще нас пожалеет, кроме нас самих? — парировал он. — Меня — никто.

— Хотите стать великим писателем? — наступал я. — Напишите, как Руссо, про себя — что говно.

— Еще чего! Вот вы написали в «Романе с эпиграфами», и что из этого вышло? — напомнил мне Сережа о бурной, чтобы не сказать «буйной» реакции на серийную публикацию моего покаянного романа в «Новом русском слове».

Обмен репликами получался у нас клевый. Помню, мы тогда говорили о женщинах. Я завел было разговор на волнующий меня сюжет дефлорации.

— Не пришлось, — оборвал меня Сережа.

— А?.. — удивился я.

— Это она меня скорее дефлорировала, — ответил Сережа и пожаловался, что в лучшем случае он у женщины второй.

— Это что! — сказал я. — Куда хуже, когда не знаешь, первый ли ты. Вот это незнание и шизит больше всего.

Чтобы уйти от излишнего серьеза — что-то и его мучило тоже, — он пересказал подслушанный им девичий разговор на переговорном пункте в Пушкинских Горах. Еще до того, как тиснул этот подслушанный, а может, и вымышленный — кто знает — разговор в свою книжку. Не думаю, впрочем, что мне одному пересказал: такая замечательная находка. Реал — полуфабрикат, сырец для художника, даже если Сережа что-то похожее слышал, то додумал, отточил до блеска — сначала в разговоре, а потом на бумаге.

— Ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнувши!

Мне ужасно понравился этот эвфемизм, и я хотел быть на уровне:

— Не солоно е**вши, — сказал я ему в тон.

Сережа прыснул в кулак, но потом, продолжая смеяться, сказал:

— Грубо. — И тут же добавил: — Грубо, но точно.

Потом мы долго еще рассуждали о сексе, о ревности, о любви. И о том, как трудно женщину уестествить — не только физиологически.

— Не можешь удовлетворить, так хотя бы возбуди, — сказал Сережа.

— Не можешь удовлетворить, так хотя бы рассмеши, — сказал я.

— Это нам запросто! — обрадовался Сережа.

Как бывает абсолютный слух, у Довлатова было абсолютное чувство юмора. «Юмор — инверсия жизни, — говорил он. И тут же себя поправлял: — Юмор — инверсия разума». Представьте Кафку с чувством юмора, которого у него не было. Так вот, Довлатов — это Кафка с юмором. Находятся, правда, критики-мемуаристы, которые упрекают его, что он жил под лозунгом «Смешить всегда! Смешить везде!» Это был вовсе не лозунг, а настоящий, особый, редкий штучный талант. К тому же далеко не единственный у Довлатова-писателя.