Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Какой же должна быть сила и стойкость этой женщины, если она еще берется за филологическую диссертацию и успешно защищает ее в Ленинграде 2 июня 1956 года. Нескончаемые хлопоты, связанные с диссертацией и ее защитой, отразились и в письмах Н. Я. к семейству Шкловских, написанных весной 1956 года.

Самим Шкловским, как видно из писем, было очень трудно – все были бедные и раздетые, на всю семью были одни рейтузы. Всегда не хватало платка и теплых штанов. И они постоянно помогали ей. А она присылала, по возможности, деньги, авиапереводами, которые шли дольше почтовых и всегда волновали возможностью не прийти совсем. И в ответ просила только ласки и дружбы.

О Василисе Георгиевне Шкловской-Корди Надежда Яковлевна не раз упоминает с нежностью в своих книгах – в этом доме их с Осипом Эмильевичем, а потом и ее одну, всегда привечали, любили, делились последним. Надежду Яковлевну восхищала не только доброта Василисы Георгиевны, но ее светлый ум и мужество.

Примечательно, что лишь однажды за весь период публикуемой здесь переписки мы узнаем, чéм была занята сама Надежда Яковлевна. В апреле 1963 года Н. Я. настоятельно просит из Пскова: “пришлите мне… хоть немного бумаги и копирки. И запасите на Тарусу побольше бумаги и копирки. Умоляю…”

И эта просьба с очевидностью означает, что всё это время Н. Я. пишет свою книгу.

Надежда Яковлевна, за редчайшими исключениями, не хранила ничьих писем и бумаг, кроме тех, что относились к творческому наследию и биографии О. Э.

Сам же О. Э., как мы знаем, к хранению рукописей своих произведений относился беззаботно, и не только в силу своего характера, но и вследствие обстоятельств кочевой жизни – бездомности и безбытности, преследовавших его практически всю сознательную жизнь. К тому же в условиях войн и революций что-либо сохранить было чрезвычайно трудно. Практически нужно было выбирать: или ты что-то создаешь, или хранишь. И где-то с конца 1920-х годов О. Э. и Н. Я. разделили эти обязанности. Хранительницей стала Н. Я., но это вовсе не значит, что задача сохранить упростилась и облегчилась.

Вернемся к письмам. Хранить письма, адресованные О. Э. и полученные им, было избыточной задачей. Хватало забот сохранить бы письма самого О. Э. и, естественно, основной мандельштамовский эпистолярий – это письма О. Э. к Н. Я. Их она получала, их она хранила, их она согласилась предать гласности еще в американском собрании сочинений Мандельштама, правда, подвергнув купированию – самые нежные, почти интимные высказывания. “Это, – говорила она, – пусть публикуют, когда меня не станет”.

Более того, Н. Я. практически не хранила писем, адресованных к ней лично, писем родных, друзей разных лет. Отметим особо два почти целиком сохраненных ею эпистолярных блока, адресованные ей, – это письма, записки и телеграммы Ахматовой и письма Жирмунского. И те, и другие. Ахматовские не раз публиковались, письма Жирмунского еще ждут своего исследователя. Осмелюсь предположить, что Н. Я. сохранила письма Виктора Максимовича не потому, что там отразились перипетии ее попыток защитить кандидатскую диссертацию, что, безусловно, без помощи Виктора Максимовича было бы невозможно. При всей практической важности самой диссертации Н. Я., успешно защитившись, перестала придавать работе сколько-нибудь существенное значение, легко раздаривала немногие сохранившиеся экземпляры автореферата и уж, во всяком случае, не собиралась продолжать свои филологические штудии.

Тем не менее при всех различиях оба эпистолярных блока отражали нечто, в представлении Н. Я. очень важное для самого Мандельштама – два разных варианта его юношеской дружбы, пронесенной через такие страшные и опасные десятилетия. Для Мандельштама дружба, дружеская поддержка, обретенная им в разные годы в лице совершенно разных и порою очень неслучайных людей, таких, как Ахматова и Жирмунский, а порой и совершенно почти случайных, но на каких-то этапах жизни О. М. чрезвычайно важных и ценных. Поэт и прозаик футурист Бенедикт Лившиц, позднее – биолог и стихолюб Борис Кузин, втайне пишущий стихи; еще позднее – начинающий филолог, ученик Тынянова, юный поэт и Воронежский ссыльный Сергей Рудаков. Дружба с ними, их дружеская поддержка была чрезвычайно важна не только в житейском, но и в творческом плане. Вспомним строчку из посвященного Кузину стихотворения: “Я дружбой был, как выстрелом, разбужен”.

Нужно сказать, что дружба без предательства в те страшные времена была большой редкостью. Только давним и испытанным друзьям можно было доверять, и то не всегда. Не выдержал испытания доверием Борис Кузин, сохранивший письма Н. Я., которые она требовала уничтожить. Не выдержал испытания доверием и Сергей Рудаков, не сумевший внушить жене то, что хранение мандельштамовских материалов – первостепенный долг, который нужно выполнить при любых обстоятельствах.

Не все друзья О. Э. стали друзьями и Н. Я. Но когда это происходило, дружба приобретала “семейный” характер – как с Ахматовой и ее сыном Левой Гумилевым, как с Бенедиктом Лившицем и его женой Екатериной Константиновной… Однако время испытывало людей на прочность и тогда, когда, казалось, самые тяжкие беды остались позади: так, Екатерина Константиновна при всей своей доброте, при всем лагерном опыте не смогла принять “Вторую книгу” Надежды Яковлевны, и их дружба прервалась. Не оправдал надежд и Кузин, и свои отношения с ним Н. Я. позднее сравнивала с коллизией Ахматовой и Гаршина.

Совершенно особый вариант являет собой дружба Мандельштамов и Шкловских – дружба, продлившаяся более полувека и ставшая фамильным достоянием трех поколений этого семейства.

Если Ахматова и Мандельштам, несмотря на мелкие разноречия, всегда оставались и навсегда останутся естественными литературными союзниками, объединенными трагической фигурой Гумилева, если Жирмунский был человеком круга акмеистов и одним из первых научных издателей ахматовских стихов в 1970-е годы, то Виктор Шкловский – это другое: основатель формализма, авангардист, футурист, лефовец. Что общего, казалось бы, имел Шкловский с акмеистом и как бы пассеистом (то есть антифутуристом) Осипом Мандельштамом? Собственно, ничего, кроме умения отличать в искусстве хорошее от плохого и умения видеть, за кем “по гамбургскому счету”, как выразился однажды он сам, останется будущее.

Н. Я. рассказала в своих воспоминаниях о дружбе с семейством Шкловских-Корди, в самые трудные и опасные времена прятавшим в своей квартире или у своих родных нелегальную парочку – Осипа и Надежду Мандельштамов.