Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
20 июня 1877 г., в жаркий полдень, у ворот нашего дома, на пригорке (мы снова переменили квартиру и жили ближе к загородным местам) остановилась большая повозка или «буда» еврейского «балаголе», примитивный омнибус с соломой внутри вместо скамеек и холщовым навесом для защиты от дождя. Там уже сидело несколько пассажиров, «седоков», и я должен был присоединиться к компании. Извозчик вынес из дому мои узелки и торопил меня поскорей попрощаться с родными и садиться в «буду». Мать стояла возле и вытирала фартуком катившиеся по лицу слезы; брат Вольф стоял понурив голову: он уступил мне место пионера, который должен был проложить путь и ему. Меня душили слезы, когда я, попрощавшись со всеми, сел в повозку и скрылся в глубине ее под парусиновым навесом. Я чувствовал, что начинается новый период в моей жизни: годы скитальчества, Wanderjahre.
Дорога из Мстиславля в Вильну была длинная и сложная: 60 верст на лошадях до станции железной дороги, а затем в вагоне железной дороги через Смоленск и Минск. Меня, впервые покинувшего родное гнездо, это путешествие и манило, и пугало: хотелось видеть новые места, вокзалы, поезда, катящиеся по рельсам, но страшно было неопытному юноше проделать такой путь. Только часть дороги я мог ехать в компании, направлявшейся в Смоленск. К вечеру мы приехали в большое местечко Хиславичи, поразившее меня своим грязным видом и скученностью домов — прямой контраст чистенькому Мстиславлю. Я переночевал в доме моего старшего брата Исаака. Он сам был в отъезде, и меня приняла его жена, дочь хасида-фанатика. Она меня радушно угощала и в то же время укоряла за то, что еду ради обучения в безбожной школе. На следующее утро компания снова пустилась в путь. В полдень мы уже были на станции железной дороги Починок, и через час поезд умчал нас в близкий Смоленск. Для меня все было ново, и я находился в особенно возбужденном состоянии. Мои спутники давали мне все нужные указания. Особенно заботилась обо мне нарядно одетая девушка, кажется невеста, которая ехала с нами до Смоленска. Здесь она трогательно простилась со мною, крепко пожав мне руку. Это было первое в моей жизни рукопожатие девушки: в наших местах не принято было здороваться за руку с женщинами. Помню какое-то особенное ощущение сладкой дрожи в момент, когда пухлая ручка охватила мою руку и улыбающиеся глаза ласково смотрели в мои стыдливо опущенные глаза. В Смоленске мои спутники меня покинули, и я дальше ехал один, беззащитный, напуганный рассказами об опасностях езды по железным дорогам.
В Минске я остановился на сутки в гостинице. Как «туристу», мне хотелось осмотреть город, и я наивно спросил служителя отеля, может ли он порекомендовать мне поблизости гимназиста, который служил бы мне проводником и вдобавок мог бы сообщить мне сведения об условиях приема в местную гимназию. Служитель испытующе посмотрел на меня и сказал с хитрой улыбкой: «Гимназиста не знаю, но не хотите ли познакомиться с гимназисткой?» Я смутно почувствовал что-то нечистое и отвернулся. Вспомнил рассказы о факторах еврейских гостиниц, «маклерах греха», которые доставляли заезжим панам всякий товар, до живого включительно. И вот пришлось самому бродить по незнакомому большому городу. Широкие центральные улицы с красивыми домами и магазинами мне понравились, но снующая суетливая толпа казалась мне такою чуждою, холодною. Переночевав в отеле, где и ночью не смолкал шум в коридорах, я на другой день отправился на вокзал и стал у кассы за билетом. Стоя в длинной очереди, я увидел, как мой сосед, парень подозрительного вида, засовывает руку в карман впереди стоявшего пассажира. Вор! — блеснула мне мысль, но я так растерялся, что не смел крикнуть. Мое молчание поощрило вора, и он меня тихо спросил по-еврейски: ты тоже марвихер? Я не понял значения этого слова и отрицательно покачал головою. Позже я узнал, что на воровском жаргоне «марвихером» называется железнодорожный вор, карманщик.
Измученный длинною дорогой и бессонной ночью в вагоне третьего класса, я утром прибыл в Вильну. Имея в кармане рекомендательное письмо от какого-то мстиславца к его Виленскому родственнику, я велел извозчику везти меня по этому адресу, но я очутился в бедной подвальной квартирке, где не было лишнего угла для гостя. Хозяин указал мне один дом поблизости, где отдавалась комната со столом в квартире одного еврея, и через час я был уже в этой комнате, в ветхом одноэтажном доме на Завальной улице, против еврейского госпиталя. Пообедав, я лег спать и проспал до следующего утра. Осмотрел свою обитель, и стало нудно. Низенькое окно моей комнаты выходило на заваленный мусором двор; под самым окном возвышался порядочный холмик мусора. Во дворе, где с одной стороны тянулись грязные флигеля с бедными жильцами, а с другой анфилада сортиров, трудно было дышать от невыносимого смрада. Хозяин, подозрительный субъект без определенных занятий, бессовестно эксплуатировал меня. Знакомых у меня не было. Я бродил по улицам города, которые в этом еврейском районе производили на меня гнетущее впечатление: бедность выпирала из всех углов. Сразу потускнели мои мечты о «литовском Иерусалиме». Одинокий, заброшенный на чужбине, я изливал свою тоску в дневнике, впоследствии затерявшемся.
Скоро я, однако, приступил к делу. Я познакомился с одним учеником Учительского института, жившим в соседнем доме, Эмануилом Пассом. От него я узнал обо всем, касавшемся института. Оказалось, что мне еще нужно подготовиться к конкурсному вступительному экзамену, так как число вакансий для вновь поступающих в институт гораздо меньше числа желающих поступить. Пасс согласился быть моим репетитором с платою в 3–4 рубля в месяц. Он занимался главным образом исправлением моих неправильных ударений в русских словах, так как учителя института обращали на это особенное внимание ввиду русификаторской политики правительства в Западном крае. Вскоре ко мне присоединился товарищ, тоже
