Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
«Житель Петербурга, – пишет Герцен, – привык к деятельности, он хлопочет, он домогается, ему некогда, он занят, он рассеян, он озабочен, ему пора!.. Житель Москвы привык к бездействию: ему досужно, он еще погодит, ему еще хочется спать, он на все смотрит с точки зрения вечности; сегодня не поспеет, завтра будет, а и завтра не последний день». И еще: «Московские писатели ничего не пишут, мало читают – и очень много говорят; петербургские ничего не читают, мало говорят – и очень много пишут. Московские чиновники заходят всякий день (кроме праздничных и воскресных дней) на службу; петербургские заходят каждый день со службы домой; они даже в праздничный день хоть на минуту, а заглянут в департамент. В Петербурге того и смотри умрешь на полдороге, в Москве из ума выживешь; в Петербурге исхудаешь, в Москве растолстеешь – совершенно противуположное миросозерцание»[86].
Очерк Герцена как бы зачинал в «Городском листке» тему, которую предстояло подхватить Островскому. И мимоходом оброненное замечание Искандера об «удивительной панораме Замоскворечья, стелющегося у ног Кремля», было развернуто Островским, наблюдавшим его не издали, как красивый городской ландшафт, а в упор и изнутри, – в «Записках замоскворецкого жителя».
Кстати сказать, вероятно, как раз в приемной «Городского листка» или в комнатах самого редактора познакомился тогда Островский с Герценом и лично. О первых беллетристических вещах Герцена, таких как роман «Кто виноват?», Островский отзывался с удовольствием и похвалой: «Умно написано»[87]. А научно-публицистическими его статьями Островский со своими друзьями в ту пору просто зачитывались. «Недавно мы прочли в другой раз два первые письма об Изучении Природы, – писал Тертий Филиппов Е. Эдельсону. – Боже мой! Как это написано! Я прошу Островского прислать мне продолжение»[88].
Для молодого западника и материалиста, каким был в ту пору Александр Николаевич, знакомство с Герценом было важным и приятным событием, о котором он вспоминал на склоне лет, беседуя с Луженовским. Герцен же, вероятно, не обратил тогда особого внимания на представленного ему застенчивого молодого человека. Во всяком случае, когда три года спустя он получил от Грановского известие об ошеломляющем успехе комедии «Свои люди – сочтемся» «некоего Островского», это имя ничего не сказало ему.
Но Островский-то не мог забыть эту встречу и, публикуя «Записки замоскворецкого жителя», наверное, рассчитывал, что Герцену и его кругу они должны понравиться. Своеобразный край Москвы был нарисован там в подлинной натуре, без тени славянорусской идиллии.
Занимаясь в апреле 1847 года подготовкой к печати первого и единственного увидевшего свет очерка из задуманного им цикла, Островский заново перекроил старую свою рукопись «Две биографии» и написал для газеты забавное объяснение с читателем. Рассказчик торжественно объявлял, что 1 апреля 1847 года обнаружил рукопись, проливающую свет на страну, никому в подробности не известную и никем из путешественников не описанную. «Страна эта, по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые еще спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают свое производство на известной привязанности обитателей предместья к этой птице». Островский не удержался, чтобы не спародировать ученые споры о происхождении названия Руси, которыми прожужжал им на своих лекциях все уши Погодин. И дальше молодой автор, обрядившись в ироническую тогу историка, первооткрывателя неведомого края, начинал свое описание как Геродот Замоскворечья.
Судя по изложенной им тут же программе «Записок…», планы его были вначале обширны. Он обещал, что читатель найдет в них «и сплетни замоскворецкие, и анекдоты, и жизнеописания», увидит Замоскворечье «в праздник и в будни, в горе и в радости», увидит, «что творится по большим, длинным улицам и по мелким частым переулочкам». Однако на деле все свелось к одному очерку об Иване Ерофеиче.
Автор избрал для «Записок…» занятную форму, напоминавшую русскую матрешку: рассказа в рассказе, да еще прикрытого сверху предисловием. Рассказчик нашел рукопись, в которой некий Иван Яковлевич рассказывает об Иване Ерофеиче. Сюжет очерка повторял уже то, что мы знаем по «Двум биографиям» и другим ранним опытам автора, только было прибавлено рассуждение о допотопной шинели Ивана Ерофеича, вполне выдающее его литературную родословную, да еще жалостливые слова автора о герое, выполненные в сказовой манере и живо напоминающие другого последователя Гоголя – Достоевского с его первой повестью.
«Он молит меня неотступно из своего Замоскворечья: покажите, говорит, меня публике; покажите, какой я горький, какой я несчастный! Покажите меня во всем моем безобразии, да скажите им, что я такой же человек, как и они, что у меня сердце доброе, душа теплая». Не Акакий ли Акакиевич это говорит, не Макар ли Девушкин жалуется?
Островский выходил на свет как питомец натуральной школы, но новизна материала и свежесть подхода обещали в нем нечто большее, чем простого копировщика и продолжателя.
При публикации «Записок…» в «Московском городском листке» 3–5 нюня 1847 года редакцией было оговорено, что это произведение принадлежит автору «Картин московской жизни», напечатанных в марте. Таким образом, хотя публикация снова не имела подписи, газета закрепляла репутацию своего сотрудника, автора сцен из замоскворецкого быта, пожелавшего остаться неизвестным.
Как видно, Островский был намерен продолжать свое сотрудничество в газете, но что-то не дало ему закончить очерки «Замоскворечье в праздник» и «Кузьма Самсонович», которые должны были бы служить продолжением «Записок…». А вскоре, на 283-м номере, не протянув и года, закрылась газета Драшусова.
Можно, впрочем, предположить, что Островский не стал продолжать «Записок замоскворецкого жителя» не только по причинам внешним. Он как-то расхолодел к прозе. После того как была напечатана «Картина семейного счастья» и друзья-актеры уверовали в его драматический талант, им окончательно завладела магия театра.
Наверное, с ним случилось что-то подобное тому, о чем рассказал спустя почти сто лет в своем «Театральном романе» другой драматург. Как только он увидел новыми глазами, глазами автора, «волшебную коробочку» сцены и полумрак пустого зрительного зала, как только прошелся по мягкому сукну театральных коридоров и вдохнул запах кулис, – он в какой-то миг понял, что не может жить без театра, что он будет писать пьесы и дождется того, чтобы увидеть их на сцене.
Пьеса, напечатанная, но не воплощенная актерами, если и живет, то какой-то неполной, половинной жизнью. Драматург может считать себя счастливым лишь тогда, когда его искусство сливается с искусством актеров, давая всю полноту завершенности его замыслу.
Пьеса была обещана Островским для бенефиса Прову Садовскому – уж он-то прекрасно бы сыграл и Пузатова и Ширялова, на выбор. Дело стояло за малым: разрешением драматической цензуры. Островский послал пьесу в Петербург, озаглавив ее возможно бесцветнее:
