Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

– Ты ужинала?

– Нет.

Я достаю из кармана бутерброд с котлетой. Повертев, делю пополам и протягиваю Нине.

– Спасибо.

– На здоровье.

Пожевали. Помолчали.

– Послушай, Нина…

– Тс-с-с, – приложила она палец к губам. – Слышишь? Птички…

Я с недоумением посмотрела на нее и прислушалась. В ветках кустарника жалобно и грустно перекликались две птицы. Словно бы искали одна другую и никак не могли найти.

– Они плачут, – сказала Нина. – Ты послушай только. У них горе. – Она тяжело вздохнула. – Все плачут. Люди, птицы, земля…

От ее тона у меня побежали мурашки по спине и появилось смутное подозрение: у нее что-то произошло.

– Что с тобой?

– Петровича сбили.

Я онемела. От стыда хоть провались сквозь землю. Ох и дура! Какая же я дура! Не разглядела, какую боль, тяжесть носит близкий человек. Петровича, летчика из полка тяжелых бомбардировщиков, Нина очень любила, я знала это.

– Ну и ночка была у нас! – Нина обняла меня за плечи. – Расскажи кому – не поверят. Но я ничего не могла с собой поделать. Одно желание – бить их… Словно во сне вся ночь. Сейчас очнулась: тяжело… А жить надо, бить их надо. Ты не обижайся на меня.

– Вот еще!..

Про себя подумала, что люди часто бывают несправедливы друг к другу. Мы справедливы в большом, в общих устремлениях и вере в нашу победу, в работе, ратном подвиге и гражданском долге. Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека – такая сложная и трагически короткая жизнь. И как мы, люди, порою подрываем ее. Подрываем невниманием, незаслуженной обидой. Подрываем неверием и незаслуженным словом. Подрываем – думая о человеке. Подрываем – не думая о нем.

За обедом все разговоры вертелись вокруг нашего последнего полета. Тут были и осуждения, и недоумение, и восхищение, и порицания. Замполит Рачкевич сказала, что послала политдонесение, в котором отметила, что наш экипаж сделал больше всех вылетов в очень сложных метеоусловиях. Потом обняла нас за плечи и с жалостью сказала:

– Боже мой! Какие вы еще девчонки! Совсем девчонки…

– Что вы, Ульяненко в декабре уже двадцать стукнуло.

– На двоих, значит, сорок? Зрелость!

Нина молчала, а замполит вдруг сказала:

– Кстати, ты почему юбилей свой умалчиваешь, Ульяненко?

Нина с недоумением посмотрела на Рачкевич.

– Не прикидывайся. У тебя ведь уже пятьсот боевых вылетов.

– Ну и что?

– Как – что? Согласно приказу народного комиссара обороны за пятьсот вылетов можно представить к званию Героя, – пояснила комиссар.

– А я и не знала. Да разве дело в наградах?..

Я видела, Нине был в тягость этот разговор. Ей хотелось уйти, побыть одной, но ведь вот так просто не оборвешь старшего, не уйдешь. Наконец замполит отпустила нас.

– К чему все награды, если нет человека? – вырвалось у Нины, и она, оставив меня, пошла к морю.

С этой ночи моя фронтовая жизнь как бы разделилась на две части. Первая, оставшаяся позади, текла в моих воспоминаниях по каким-то естественным, понятным и привычным законам, когда все происходившее со мной или в поле моего зрения воспринималось как должное. Я смотрела тогда на людей, на окружавший мир с полным доверием и открытой душой. Я будто перешагнула через какой-то таинственный порог, за которым почувствовала себя другим человеком – заново прозревшим, понявшим, что в жизни не так все просто, не так уж она приветлива, не так легко быть в ней человеком.

Пилотаж У-2 в тумане

«26.01.44 – 5 полетов – 7 ч. Катерлез. Джейлав. Разведка: Багерово – Джейлав – В. Бабчик. Сбросили 20 бомб… 2 сильных взрыва…»

Облака делали неразличимыми день и ночь. К тому же мы очень уставали. Спали мало. Ночью или полеты в сложных метеоусловиях, или ожидание мало-мальски сносной погоды, чтобы взлететь. Днем наваливалась бессонница от перенапряжения. Только забудешься тяжелым сном, как объявляется подъем на обед, потом получение задания. И снова к самолетам.

В эту ночь сначала все шло как всегда: немцы стреляли, мы маневрировали. Возвращались. Заправлялись и снова уходили на задание. Уже после полуночи, отбомбившись в пятый раз, мы взяли курс домой. При подходе к Керченскому проливу я взглянула налево, и сердце забилось в бешеном галопе: огромное белое покрывало окутало Азовское море и собиралось покрыть Таманский полуостров. Я попросила летчицу жать на всю железку, но мое «скорее» оказалось пустым, ибо туман двигался быстрее, чем мы летели. На беду, усилился ветер, и мы почти не продвигались вперед. Самолет как будто буксовал. Было такое ощущение, что его за хвост тащило в море. Заместитель командира эскадрильи Худякова, в экипаж которой меня только что перевели, назначив штурманом звена, пропела с горечью: «Прощай, любимый берег…» Решили снизиться, но ветер, видно, всюду разгулялся не на шутку. На выбранной нами высоте он был попутно-боковым.

Мы еще не достигли берега, когда туман наглухо закрыл его. Нам оставалось только одно – идти по интуиции. Представьте наше полнейшее одиночество. Радио на самолете нет. И специальных аэронавигационных приборов на По-2 не существовало, чтобы определиться без звезд среди ночи и тумана. Куда лететь? Признаться, я было растерялась. Доберемся ли мы до своих? И вообще, сумеем ли мы найти место для посадки? Странное ощущение испытываешь в тумане: будто все нереально, как будто плывешь по белой реке неведомо куда. Кажется, что ты сам летишь на обветшавших крыльях и вот-вот упадешь. Чтобы поверить в обитаемость мира в такой обстановке, когда даже крыльев самолета не видно, требуется усилие. И тут уж не до красок природы, в голове вертится одна мысль: «Где упадем?»

Вдруг, когда я уже отчаялась, впереди слева, на горизонте, сверкнула огненная точка. Как я обрадовалась: конечно же это аэродром! Конечно же маяк! Ведь здесь нечему светить – по ночам по всей Тамани соблюдается светомаскировка. Но огонек померцал немного и угас. То была звезда. Всего на несколько минут проглянула она над горизонтом, между облаками и пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс. Я подумала: «Так можно совсем заблудиться в пространстве». Всматриваясь вниз, я искала хотя бы огонек, хотя бы трепетный свет какой-нибудь фары. Даже это, в сущности, бесполезное мерцание могло послужить маяком. Оно говорило хотя бы о том, что мы летим над твердой землей. Где-то она существует, над нею летят другие летчики, и они, наверное, знают о том, что находится под ними. А что известно мне, кроме тумана и ночной мглы?

Каждый раз, когда машина ныряла вниз, мотор начинало так грозно трясти, что весь самолет стал вибрировать. Выбиваясь из сил, летчица усмиряла машину, напряженно глядела в приборы. А их стрелки дрожали все сильнее, и все труднее было следить за ними. Чтобы управлять машиной без видимости горизонта, нужна тренировка. Завяжи глаза и попробуй пройти по ровной площадке шагов пятьдесят, стараясь выдержать прямое направление, – уведет в сторону. Ночью, при плохой видимости, не просто хуже видно: в кромешной тьме, когда глаз не в состоянии уцепиться за неуловимую линию горизонта, чувства обманывают человека. То тебе кажется, что машину кренит, то возникает иллюзия снижения, а то и вовсе пропадает представление о том, где верх, а где низ…