Игорь Золотусский - Гоголь в Диканьке

Часто трое художников – Иванов, Моллер и гравер Ф. И. Иордан – собирались по вечерам на квартире Гоголя и коротали время за рассказами и воспоминаниями о России.

Но бывали и другие вечера. О них рассказывает приятель Гоголя В. Ф. Чижов: «Общий характер бесед наших с Гоголем может обрисоваться из следующего воспоминания. Однажды мы собрались, по обыкновению, у Языкова. Языков, больной, молча, повесив голову и опустив ее почти на грудь, сидел в своих креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на одном диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с час времени, Гоголь первый прервал его.

– Вот, – говорит, – с нас можете сделать этюд воинов, спящих при Гробе Господнем.

И после, когда уже нам казалось, что время расходиться, он всегда говаривал:

– Что, господа? не пора ли нам окончить нашу шумную беседу?»

На улице Виа Феличе были созданы многие замечательные творения Гоголя. Писались здесь и вторая редакция «Портрета», и вторая редакция «Тараса Бульбы», и «Театральный разъезд», и «Рим», и «Авторская исповедь». Во всех этих сочинениях видны следы пребывания Гоголя в Италии. В самих «Мертвых душах» это, например, сад Плюшкина, который не похож на русский сад; хотя это и русский сад – с обломанной березой в центре картины, – но формы его чисто римские, стволы дерев в саду Плюшкина напоминают остатки колонн римского форума, среди которых не раз гулял Гоголь.

«Форо романо» – римский форум – это «немая сцена» древности, в которой жизнь остановилась и превратилась в камень, чтоб донести до нас в немеркнущем виде облик ушедших веков. Таков же и сад Плюшкина. «Старый, обширный, тянущийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был живописен в своем картинном запустении. Зелеными облаками и неправильными трепетнолистными купами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его…»

Итальянские виды и картины то и дело мелькают в поэме, сопровождая путешествие Чичикова. То какая-то итальянская нимфа попадется ему на стене в трактире, то пейзаж, то изображение героев римской истории. Перерабатывая «Портрет», Гоголь внес в него много итальянского материала. Прежде всего ожил и приобрел черты живого персонажа некий художник, который является в повести антиподом Чарткова, истратившего свой талант за деньги. Именно картина этого художника, выставленная в залах Академии художеств, поразила Чарткова и предрекла его конец. Поразившись ее чистоте, ее идеальности, сознал он степень своего падения, и душа его не выдержала этой ломки. В первоначальной редакции «Портрета» (появившейся в 1836 году в сборнике «Арабески») о картине не было сказано ничего определенного. «Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло перед ним произведение художника», – пишет Гоголь. Говорилось еще, что оно было прислано из Италии от усовершенствовавшегося там художника.

В новой редакции «Портрета» этот художник очень напоминает римского знакомого Гоголя Александра Андреевича Иванова. Художник живет в Риме. Он, как отшельник, погружен в свои занятия. «Ему не было до того дела, – читаем мы, – толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми (упреки, которые А. А. Иванов выслушивал от многих, и в том числе и от Гоголя. – И. З.), о несоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званию художника своим скудным нещегольским нарядом (Иванов всюду появлялся в своей замазанной красками художнической блузе. – И. З.). Ему не было нужды, сердилась или нет на него его братия… Он не входил в шумные беседы и споры… Он равно всему отдавал должную ему часть… и, наконец, оставил себе в учители одного божественного Рафаэля». И именно Рафаэля из всех гениев живописи выбрал себе в учителя А. А. Иванов.

Гоголь. Рисунок А. Иванова

Да и само писание картины, поразившей Чарткова, во второй редакции повести Гоголя приближено к сюжету ивановского шедевра. «Изучение Рафаэля», «изучение Корреджия», видные в кисти создателя ее, «плывучая округлость линий, заключенная в природе», которая напоминает ландшафт «Явления Христа народу», и, наконец, идея ее – «плод налетевшей с небес художника мысли» – все говорит о том, что Гоголь писал ее не только из своего воображения, но и имел перед глазами «натуру» – полотно Александра Андреевича Иванова.

Метаморфоза произошла и с другим героем повести «Портрет» – сыном художника, написавшего страшного ростовщика. В первой редакции он офицер, во второй – художник. Вместо войны с турками, в которой участвует его герой в первой редакции повести, сын автора несчастного портрета отправляется в Италию после окончания Академии художеств. И перед путешествием в Италию он едет навестить отца в монастырь. Отец, напутствуя его в дорогу, говорит: «Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью своей выше несчетных сил и гордых страстей сатаны, – во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства. Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью…»

Так вновь появляется в повести тень А. А. Иванова, без которого эта повесть Гоголя была бы, вероятно, иной.

3

Рим для Гоголя – это и храм природы, и храм искусства. Искусство и природа так слились здесь, так породнились, так не отделимы друг от друга, что переход от искусства к природе незаметен, безболезнен. Древние арки, мавзолеи, камни Колизея – все поросло молодым плющом, меж остатками крепостных стен растут розы, по улицам бродят козлы, быт теснится у подножия величественных монументов, вывезенных из Египта колонн, вблизи изнывающих от роскоши мрамора фонтанов, статуй, обелисков. Рим шумен, и Рим тих. Спуститесь со ступенек лестницы на площади Испании – и вы на рынке. Всюду разбросаны лавки торговцев зеленью, на самих ступенях кто-то разложил на коврах диковинные заморские вещи, открыты магазины, кафе, траттории и остерии. Отовсюду несется запах мяса, хрустящей поджаренной пиццы, крепкого кофе, острые запахи пряностей. На каком-нибудь прилавке лежит такой сыр, что кажется, это не сыр, а дом, и вся внутренность его, видная на срезе, пробуровлена глубокими ходами и траншеями.