Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Свадьба была пышной. Венчание проходило в церкви Румянцевского музея[139]; посаженым отцом жениха был Брюсов, шафером — Соколов. Таким образом, оба символистских издательства объединились на свадебной церемонии молодого поэта. Жених не упустил случая сострить по поводу двусмысленных отношений между участниками венчания:

Венчал Валерий Владислава, —И Грифу слава дорога.Но Владиславу — только слава,А Грифу — слава и рога.

Эпиграмму эту сообщила потомкам Мариэтта Шагинян, приятельница Ходасевича в конце 1900-х, в то время молодая поэтесса, впоследствии — известная советская писательница, автор книг о семье Ульяновых и проч.[140]

Самая пространная характеристика Марины Ходасевич принадлежит второй жене поэта, Анне Ивановне, и, разумеется, основана на его собственных рассказах:

«Марина была блондинка, высокого роста, красивая и большая причудница. Одна из ее причуд была манера одеваться только в платья белого или черного цвета. Она обожала животных и была хорошей наездницей. Владя рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины, расположенное близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. Уж вообще был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и, конечно, наделал переполох, тем более что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятный момент.

Еще он рассказывал о таком случае: они летом жили в имении Марины. Она любила рано вставать и в одной рубашке (но с жемчужным ожерельем на шее) садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. И вот однажды, когда Владя сидел с книгой в комнате, выходящей на открытую террасу, раздался чудовищный топот, и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Владислав был потрясен видом лошади в комнате, а бедная лошадь пострадала, зашибив бабки, всходя на несколько ступеней лестницы террасы»[141].

Все остальные отзывы о Марине Эрастовне тоже сводятся к простой формуле — «эксцентричная красавица». «Бегает по аллеям, за ней 6 собак; пар из ушей, юбки на голову, щеки как самый свежий огурчик»[142] — так полушутя описывает Нина Петровская времяпрепровождение Чижика (как она ее называла). Еще известно, что она увлекалась пением, разучивала оперные арии.

В самом начале 1905 года Ходасевич написал стихотворение, посвященное «Мариночке». Это очень слабенький, юношеский опыт, мало что говорящий об авторе, но кое-что важное — о лирической героине:

Я стройна и красива. Ты знаешь?Как люблю я себя целовать!Как люблю я, когда ты ласкаешь,Обольщаться собой и мечтать!………………………………………Милый, милый! Как странно красиво…Я в свою красоту влюблена.Я люблю тебя много, но лживо:От себя, от себя я пьяна!

Существует известный портрет Марины, выполненный несколько лет спустя Александром Головиным. Вскоре после свадьбы с Владиславом портрет Марины нарисовала углем одиннадцатилетняя Валентина Ходасевич; это была первая работа впоследствии знаменитой художницы, к сожалению, не сохранившаяся.

В общем, нетрудно представить себе эту девушку — красивую, обаятельную, богатую, избалованную, самовлюбленную, взбалмошную. И судя по всему, довольно пустую. Но что же привлекло ее в болезненном тощем очкарике? Умение танцевать? Умение говорить? Остроумие? В любом случае, этот брак не мог быть прочным.

По-видимому, Владислав уже в первые месяцы чувствовал себя не совсем уютно — и в Москве, и в Лидине. Причем дело было не только в отношениях новобрачных: юноша, вероятно, тяготился материальной зависимостью от богатых родственников жены и пытался обзавестись собственными средствами. 4 мая 1905 года он пишет Георгию Малицкому: «Прости, что напоминаю, — но понуждает к тому необходимость: пришли сто. Здесь ни один мерзавец мне не платит. Если можешь, вышли тотчас. Очень прошу»[143]. «Платить» Владиславу в Лидине могли только карточные выигрыши, и, возможно, именно из-за склонности к игре родственники скупо выдавали ему деньги на руки.

Весной 1906-го Ходасевич, по всей вероятности, «самовольно» снял для себя и Марины квартиру у некоего Коробкова (возможно, знакомого Соколова-Кречетова). Чтобы получить возможность платить за это жилье и вообще — обрести какую-то независимость, он попытался добиться места секретаря в «Золотом руне». Кречетов в письме от 17 мая высказывает свое горячее одобрение этой мысли («иметь около себя, среди подводных скал „Руна“, дружественную душу, которая не обманет и не продаст — удовольствие высокой марки»), но признается, что Рябушинского кандидатура Ходасевича в восторг не привела: «Он приводит тот довод, что Вы не знаете французского языка настолько, чтобы (как это иногда делает Курсинский) писать ему разные деловые письма. Далее он выставил второй аргумент, что он „вообще привык всегда командовать служащими“. <…> Были даже возражения, что Вы будете отрываемы от работы частыми приходами Марины»[144]. Ничего из этих планов, конечно, выйти не могло, тем более что сам Кречетов вскорости с Рябушинским порвал.

Не найдя работы, Ходасевич попытался заплатить за квартиру векселем, Коробков же требовал наличных. В итоге Ходасевич, по совету Кречетова, съехал с квартиры, ничего не заплатив. Позднее, в «Перевале» Владиславу все же удалось на некоторое время устроиться секретарем, с окладом 30 рублей в месяц, и он снова попробовал снять собственное жилье — в доме Голицына в Ново-Никольском переулке. Но 28 апреля 1907 года он почему-то покинул и эту квартиру, не внеся всей платы. Летом квартирный хозяин пытался разыскать беспутного студента через университетскую канцелярию. По какой-то причине ему ответили, что Ходасевич может находиться в Рязани. На самом деле он был в Лидине, а потом в Петербурге. К этому времени сюжет, связанный с Мариной Рындиной, уже близился к развязке.

Развязка началась ровно через два года после свадьбы. В начале апреля 1907 года в Литературно-художественном кружке (том самом, где Ходасевич «контрабандой» слушал в 1903-м лекцию Брюсова) состоялся большой поэтический вечер с участием петербуржцев. По словам Веры Буниной, из московских поэтов ей запомнились Брюсов, Ходасевич, Кречетов, а из петербургских — во всем черном элегантный Маковский, еще совсем молодой человек.

Сергей Константинович Маковский был не так уж молод — старше самой Веры. Сын известного салонного портретиста и племянник не менее известного передвижника-жанриста (оба воплощали для нового поколения плоскость и безвкусицу 1870–1890-х годов), Маковский-младший писал стихи в «парнасском» духе, а больше был известен как художественный критик. Он был человек не совсем из того теста, что поэты-символисты его поколения, московские и петербургские: не мистик, не неврастеник, а эстет, представитель «стильного» и духовно благополучного варианта модернизма. Такие люди дождались своего звездного часа накануне Первой мировой, и Маковский, Papa Масо, именно в это время стал редактором лучшего литературно-художественного журнала России.