Виктор Баранов - Мы из СМЕРШа. «Смерть шпионам!»
Молодые, полные сил и настойчивости одолеть курс военной науки, гордые тем, что именно им предстоит командовать бригадами, дивизиями, они по двенадцать – пятнадцать часов добросовестно вталкивали в себя такое количество теории, которое было рассчитано не на полгода, а на два-три года обучения. Многим его сокурсникам не хватало общей грамотности, поэтому были организованы факультативные занятия по русскому языку, и туда ходил весь его курс, кроме Лепина. Где они теперь, его однокашники?! Многие из них первыми приняли удар и... сгинули в безвестность. И ему не удалось встретить пока на фронте ни одного из них. А в памяти они стояли перед ним как живые, он их помнил в лицо, а многих по фамилии...
Были среди них способные и даже талантливые. Один из них – Петр Бухонцов, выходец из семьи нерчинских казаков, бывший учитель истории, с редкими рябинками на лице; скулы и глаза говорили, что в его роду побывали и буряты, а может быть, и лихие конники из Северной Манчжурии – баргинцы, совершавшие набеги на приграничные станицы забайкальских казаков. Лепин питал слабость к выходцам с Востока, к Бухонцову особенно. Еще живы были в памяти просторы Монголии, бесконечная степь, сопки и редкие юрты гостеприимных кочевников. Он там провел несколько лет, помогая красным цырикам[13] осваивать азы военной науки. И, глядя на Бухонцова, вспоминал степные закаты, летний зной, снежные бури, наполовину с песком, поездки на охоту, чаепития в кругу монгольских командиров. И когда он познакомился с Бухонцовым ближе и узнал, что мать его из семьи ссыльных поляков, Лепину стало понятно, откуда у этого полуазиата такие изящные руки, унаследованная и закрепленная семейным воспитанием деликатность в поведении. И еще Бухонцов поражал своими способностями в учебе. Оказывается, за три года до этого он окончил с отличием Читинский педагогический институт и третий год изучал самостоятельно японский язык. Он души не чаял в Лепине и почитал его, как отца или старшего брата, был всегда рядом и смотрел влюбленными глазами на своего старшего друга. Их стихийно сроднила любовь к армии, оба были преданы ей и, не зная за что и за какие блага, они боготворили ее! Нет, они знали – оба они любили командовать, получать приказы и подчиняться! Как молитву, они помнили слова прославленного русского полководца: научись подчиняться, и тогда научишься командовать! Ну, а где же ты теперь, молодой командир Бухонцов, где и как тебе служится?! После курсов он получил предписание на стажировку в Забайкальский военный округ, потом началась война, и вот уже минуло три года, как они познакомились, а кажется, прошла целая вечность!
Лепин вздохнул и оторвался от воспоминаний, услышав стук в дверь – на пороге стоял Сазонов. Много потребовалось времени Лепину, чтобы привыкнуть к особисту, но постепенно сглаживалась антипатия к органам, а она осталась от поползновений майора Гуськова навязать ему роль ведомого и попыток воздействовать на него давлением. Но Лепин никак на это не реагировал и избрал тактику умолчания, предоставив возможность майору говорить, и, таким образом, беседа у них шла в виде монолога Гуськова. Он любил поучать всех, но здесь это не прошло. Несколько раз майор пытался указать на факты ненадлежащего порядка хранения документации, недостатки по узлу связи, однако Лепин вежливо, но твердо отвергал все попытки прижать и поставить его в зависимость. Вот за это и не любил Гуськов Лепина.
Начштаба отчетливо представлял себе возможности майора Гуськова. Но те времена, когда любое должностное лицо можно было объявить врагом народа, прошли. И теперь в некоторой зависимости от Лепина был сам Гуськов. По процедуре награждения личного состава подпись начштаба или его зама завершала этот порядок. Вот здесь Гуськов был абсолютно бессилен. Все зависело от Лепина: в его распоряжении был целый арсенал доводов, чтобы воспрепятствовать награждению от рядового до замкомдива! И никакая сила не могла заставить отменить его решение. Офицеры особого отдела и его начальник могли получать награду из двух рук: по линии своего ведомства за свои контрразведывательные подвиги и за отличия на поле боя, в боевых порядках батальона, роты. Отличиться за поимку настоящих шпионов, диверсантов не представлялось возможным; таких дел было мало в действующей армии. Разоблачения уголовников за кражу военного и личного имущества, вскрытие фактов членовредительства с целью уклонения от службы в армии, раскрытие случаев грабежа и насилия над гражданским населением, по мнению руководства «Смерша», боевых наград не заслуживали. А принимать участие в боевых порядках батальона в наступлении – кто бы это вам позволил? Это вам не сорок первый год, когда еще боевая грамота была изначальная, вот тогда такая инициатива одобрялась, а сейчас другое дело. Каждому – свое занятие. Если ты стрелок, значит, у тебя одна цель, если комвзвода – у тебя занятие и цель другие. А если оперуполномоченный, особист с пистолетом пойдет в атаку, то что это будет? Убьют – спроса нет, можно списать, а вот ранят, как тогда можно отписаться и объяснить, почему особист залетел в боевой порядок и был ранен при наступлении?! Здесь жди только неприятностей от такого «геройства»!
С лета сорок третьего года началась мода на награды: их носили и в будни, и в праздники. Гуськов хотел добавить к своей «Звездочке» и медали «ЗБЗ»[14] еще какой-нибудь орден, что, возможно, и было бы так, как в других дивизиях, где особисты подминали под себя командование или с ним дружили, но Лепин строго соблюдал указание Наркомата обороны по награждению, а с Гуськовым поддерживал только официальные отношения. Это заставляло Гуськова вслух костерить начштаба, но только в расположении отдела и в присутствии своих. Он знал, что за Лепиным стоят комдив и кое-кто из командования армии. Когда Гуськов погиб под Смоленском, начальником отдела назначили Сазонова, и Лепин долго присматривался к нему. Сазонова от Гуськова отличала грамотная речь, отсутствие всеобщей подозрительности, терпимость и житейское добродушие в суждениях по многим вопросам. На таких встречах он много рассказывал Лепину о той подспудной внутренней жизни, интересах, суждениях, настроениях основной массы дивизии. Эти короткие зарисовки, пересказы, рождавшиеся в солдатской среде, не походили на те политотдельские докладные, которые приходилось по обязанности читать комдиву и ему, и где под бойким пером политотдела вырастала масса счастливых, радостно идущих в бой воинов, со словами на устах: «За Сталина» и готовых умереть в любое время за дело партии Ленина—Сталина. Начштаба знал наизусть эти штампованные, казенные фразы, их примитивные обороты. Сотни раз повторенные на партсобраниях и заседаниях они уже потеряли свою привлекательность, потускнели от частого употребления, из них давно уже ушла душа, правда, боль, страдание военного лихолетья. И Лепин мирился с фанфарными описаниями морально-политического состояния личного состава дивизии, и считал, что в этой тяжелой войне политвоспитание и политосведомление не были лишними в армии – они, как и «Смерш», и военный трибунал, были шестеренками огромной Системы принуждения. А вот фарисейство, ложь, искажение, передергивание фактов и применение излишне жестоких мер, по его мнению, были работой среднего и низшего звеньев исполнителей Системы! Нет, он ошибался! В этой гениально созданной машине подавления исполнители всех уровней могли играть только по ее правилам! Партийный генералитет Системы наблюдал, контролировал и подправлял свои правила закрытыми указами, постановлениями, распоряжениями... И вот на двадцать седьмом году от ее создания они достигли почти совершенства, что позволяло выстоять в единоборстве с грозным противником и повернуть его вспять. Он, как человек насквозь военного толка, считал, что его долг – выполнять все Правила, предписанные Системой, они вели к Победе, а это было сейчас для него, несмотря на их издержки, главным содержанием жизни!