Орест Кипренский. Дитя Киприды - Вера Исааковна Чайковская
Елизавета Алексеевна через некоторое время оттаяла и даже заказала художнику портрет, а вот с великим князем Николаем Павловичем, который совсем скоро станет императором, отношения оставались холодными.
Это Александра I Орест мог изобразить поэтическим Аполлоном, поразившим Пифона. Николай I для таких поэтических преображений не подходил. Ему были чужды не только художественный язык Кипренского, но и свобода в его манере общаться, «шуточки», которые он подпускал даже в письме к монарху. Да еще и «некая тень», клеветнические наветы, на которые художник намекает в том же письме[144].
Но дело было не только в чиновниках. Кипренский вернулся из Италии «пространством и временем полный», он соотносил себя с великими мастерами прошлого. Но подобное самоощущение воспринималось околоакадемической публикой как «надутость» и «гордость».
Разносящий сплетни Федор Брюлло пишет в Италию братьям о Кипренском, которому за «нескромность» отказали во многих домах, а Оленин, Крылов, Гнедич состязаются в насмешках над ним.
Прежнее ближайшее окружение художника…
Впрочем, я уже писала, что и Кипренский разочаровался в Оленине. В одном из писем Гальбергу он называет его «невеждой полуученым»[145]. Как же он ответил на зависть и клевету?
Привезенные им из Италии и Франции работы говорили сами за себя.
В 1823 году их выставили в Эрмитаже, а с 1 сентября 1824 года – в открытых для публики залах Академии художеств. Критика его в основном хвалит, но в 1828 году Иван Мальцев, совсем молодой критик (и давний знакомец Кипренского), письменно произнесет в «Московском вестнике» свое убийственное суждение о «вредности» Италии для художника. Мнение, которое в том или ином виде дойдет до наших дней…
Между тем двое из высшей знати украсили петербургскую жизнь Ореста. Молодой граф Дмитрий Шереметев, кавалергард, сын крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой, пушкинский «богач младой» из «Выздоровления Лукулла». И знакомец по Тверскому двору – князь Иван Гагарин.
Граф Шереметев предоставил ему в своем дворце – Фонтанном доме, где веком позже поселится с Пуниным Ахматова, – студию для работы. По рассказам современника, Орест Кипренский, сняв в 1824 году квартиру на Английской набережной (за 100 рублей в месяц!), приходит туда только ночевать. С утра он уже в Фонтанном доме – работает в студии. А к вечеру отправляется в семейство князя Гагарина, где без конца рисует его возлюбленную, трагическую актрису Екатерину Семенову, и их детей.
Через некоторое время князь на Семеновой женится и переедет на жительство в Москву. Здесь в 1835 году портрет Семеновой напишет приятель Кипренского, знаменитый Карл Брюллов, вернувшийся из-за границы. Напишет спокойной, раздобревшей и несколько усталой московской барыней. Она в эти годы и впрямь покинула сцену.
Рисунки Кипренского полны восторженного порыва. Он восхищается игрой Семеновой и изображает ее в ауре ее романтических ролей, то Сумбекой из трагедии С. Н. Глинки «Сумбека, или Падение Казанского царства», то маслом – дельфийской сивиллой. В феврале 1824 года он пишет Гальбергу в Рим, что видел Семенову в роли Медеи, называя ее «единственной в свете трагической актрисой»[146].
Изображает Орест и свою любимицу, младшую дочь Семеновой и князя Гагарина – Надю Стародубскую[147] (1823, ГТГ). Вероятно, работая над портретом, он вспоминал свою Марьючу, встреченную совсем ребенком. Карандашный портрет девочки необычайно хорош. Никакого сюсюканья и умиления. Милое и серьезное детское лицо в полупрофиль с прижатой к щеке рукой, свободно падающие черные волосы, живой взгляд – все обещает в будущем красавицу, и все дышит вдохновением. Кипренский подписал этот детский «незатейливый» портрет, которым и впрямь мог гордиться.
Но главные надежды он возлагает на портрет молодого графа Шереметева. Особенно надеется на перспективу, уроки которой брал в Италии. Ему хотелось всех удивить этим неожиданным умением. И он удивил!
Анфилада комнат, которая видна за спиной несколько деревянно выпрямившегося графа в парадном мундире кавалергарда, привела публику в восторг.
Передавали слухи о громадном гонораре, уплаченном за портрет. По документам граф заплатил 13 тысяч рублей, что по тем временам было неслыханно щедро. Сам художник считал, что во Франции ему бы заплатили 40 тысяч рублей[148]. Но дело происходило в России! По правде сказать, портрет не показал нового Кипренского с его глубиной и многослойностью. Он – холодноват и сух. Едва ли граф был художнику по-человечески интересен. Кипренский блеснул новыми «техническими» возможностями, приобретенными еще в 1817 году в Италии на уроках перспективы у декоратора Тозелли.
Пожалуй, новыми были портреты хороших знакомых художника – А. Ф. Шишмарева (1826) и К. И. Альбрехта (1827).
Оба женаты на сестрах Яковлевых. Еще одну из этих сестер, ставшую генеральшей Авдулиной, Кипренский, как мы помним, изобразил в Париже на прекрасном портрете.
Летом 1826 года Кипренский живет на даче у А. Ф. Шишмарева в Новой Деревне, где тот построил для работы художника студию. Там был написан портрет хозяина дачи.
А К. И. Альбрехт был земляком Кипренского. Его поместье в Котлах располагалось вблизи мызы Нежинской.
Оба портрета, как это водится у нового Кипренского, обогащены пейзажем. Но интересно, что этот «простой, русский пейзаж» словно бы вступает в противоречие с настроением персонажей.
Сидящий на пеньке на фоне реки с деревьями и прогуливающейся по парку жены с ребенком Альбрехт – в излишне церемонной одежде, темном фраке и цилиндре, лежащем на траве, – кажется чем-то чужеродным, «слишком умным» для этих мест. И на лице его выражение отрешенности и тоски.
Афанасий Шишмарев изображен в белой «русской» рубахе, упершимся мощной фигурой в забор своего поместья. Но клинья забора поломаны. Вокруг героя «простецкие» ромашки, а не благородные садовые цветы. И это вступает в диссонанс с тем «возрожденческим» масштабом, который задан в портрете, с его арочным полуовалом вверху, как было в портрете князя Александра Голицына. Но тот-то был изображен на фоне собора Св. Петра, а не ромашек!
Шишмарев – русский «добрый молодец», удалой и бесшабашный. Он готов покорить мир (как наши сегодняшние олигархи). Но пока что в его распоряжении только запущенное поместье, луговые ромашки и поломанный забор. Подобные несоответствия добавляют портретам причудливой интересности, если не глубины. В них ощутим элемент скрытой веселой иронии, неожиданных столкновений русского и европейского.
Художнику было скучно повторяться. Он искал новые способы психологического углубления внутренней жизни своих персонажей. Самой большой удачей этих лет (и всей русской культуры!) стал портрет Александра Пушкина (1827, ГТГ).
Вспомним, что Карл Брюллов так и не написал пушкинского портрета. Не решился? Василий Тропинин написал «московского», спокойного и домашнего поэта, что подчеркивает халат. Образ поэта до явления ему «божественного глагола». Пушкина, осененного светом поэзии, со «встрепенувшейся душой», напишет лишь Орест Кипренский.
Портрет он писал по заказу Антона Дельвига, предположительно, все в том же Фонтанном доме.
Валерий Турчин (со ссылкой на Т. В. Алексееву) пишет о предварительном этюде маслом на доске, хранящемся в частном собрании
