Вероника Севостьянова - Про меня и Свету. Дневник онкологического больного
У Анны любящий муж, четверо детей и умирающая мама в Пензе. Последние два года Анна живет на разрыв между Питером и городом своего детства. В Пензе за умирающей Галиной Петровной ухаживают отец Анны и ее младшая сестра. А Аню все время мучает вопрос: может, зря они не отвезли маму в Израиль? Сейчас, конечно, уже поздно, понимают все, но раньше? “Не могу спать, Вероника, – говорит мне Аня, – все время думаю, а не совершили ли мы ошибку. Ведь всего-то надо было найти пять тысяч долларов, и маму уже лечили бы в Израиле. А сейчас она дотягивает последние дни, и я понимаю, что мы все перед ней виноваты”. А я никак не могу понять, почему Аня говорит о пяти тысячах, пытаюсь выяснить, и в итоге длинного сумбурного объяснения понимаю, что эта цифра найдена на просторах Интернета в рекламе израильских клиник. И я на примерах из жизни рассчитываю Анне предполагаемую стоимость лечения ее мамы. И в итоге она со мной соглашается, что сумма пять тысяч гарантировала не лечение, а лишь обследование и постановку диагноза. И она снова достает фотографии своих четверых детей и тяжело вздыхает. Работает Анна преподавателем музыки, да и продавать в их семье особо нечего.
Реклама, реклама, завлекательная сторона несуществующей жизни. Знаете, каким врачам я научилась хоть немного доверять за время моего длительного общения с людьми в белых халатах? Врачам государственных клиник, тем, кто работает за обычную зарплату. Нет, конечно, разные люди бывают и по ту, и по другую сторону медицинских полисов, но все же в платные больницы я стараюсь ходить как можно реже. И не потому, что финансы жалко, а из-за уверенности, что за деньги в нашей стране лечат хуже. Бесчестнее, что ли, лечат? Ну, как-то так. Но это я про нашу страну, не про Израиль. На Израиль у большинства наших сограждан все равно никаких средств не хватит.
А у меня теперь новый терапевт. Мария Викторовна очень красивая женщина и очень умный врач, а вот работает в обычной городской поликлинике. Впрочем, мой любимый хирург уже несколько раз говорил мне тихим, почти извиняющимся тоном: “В поликлиниках работает очень много настоящих врачей. Очень много. Поверьте”.
18 января
Итак, я на Тенерифе. Друзья оплатили мне эту поездку на Канарские острова, чтобы я снова смогла начать радоваться жизни. И я радуюсь, и попутно вспоминаю Ниццу, в которой я была девять месяцев назад перед началом лечения. И хотя все вокруг меня убеждают, что Ницца гораздо красивее испанских островов, я не могу в это поверить. Тогда мне показалось, что Лазурный Берег назвали лазурным лишь из жалости, ведь тогда весь мир в моих глазах был исключительно беспросветным и серым. Тогда я не верила, что впереди у меня жизнь.
Заплыв у двух немок в Атлантическом океане я вчера выиграла. Даже непонятно, на что мы состязались – то ли на дальность, то ли на скорость, то ли на время пребывания в воде. И условия тоже были неясны, так как океан это все же не бассейн, волны там сильные, волнорез не очень помогает, и язык у нас троих был только один на всех, язык жестов. Нет, конечно, при моей любви к Баварии немецкий я слегка знаю, но не настолько, чтобы выйти за рамки обсуждения времени и места встречи. В любом случае я всех немок переиграла, что были вынуждены признать и они. Честь Родины я не посрамила, а значит, уже успешно слетала на отдых. Да и бармен-испанец здесь считается моим официальным ухажером. Ну, как вы понимаете, в отеле, да на две недели отдыха – это все очень серьезно. Посягательства на его свободу со стороны других окружающих дам доблестно отбиваются все той же мощной немецкой пьющей диаспорой. Эта самая диаспора вообще как-то рьяно взяла меня под свою опеку. Вечером мне уже доложили, что все утро я играла на пляже с собачкой чуждого нам испанца и что “наши” немцы это осуждают. Вот такой это маленький остров.
Письмо из московского журнала подтвердило, что первая часть моего дневника в кратком изложении напечатана в первом январском номере этого года. В феврале и марте там же, в столичном глянце, будет продолжение. Ну что же, буду думать, что это предыстория будущей книги. Хотя? Хочешь насмешить Бога, расскажи о своих планах. Так что помолчу, ведь я сейчас просто живу, и жить мне нравится. Может, немного и кощунствуя, скажу даже больше: сегодня мне нравится жить больше, чем до диагноза. Я стала получать больше удовольствия, моя жизнь раскрасилась новыми цветами. Да и доктор попался, знаете ли, такая душка симпатичная.
30 января
Таблетки, которые я пью, в просторечии все называют гормональными. На самом деле никаких гормонов в них нет, но они действительно влияют на действие эстрогена в организме и блокируют рецепторы опухоли. И в итоге развитие опухоли замедляется, а в отдельных случаях и подавляется вовсе. Таблетки я буду пить в течение пяти лет, а если повезет и я буду жить и дальше, то самые последние современные рекомендации уже сводятся к десятилетнему сроку приема этого препарата. Месячный курс таблеток стоит всего сто рублей, я уже все разузнала в своей любимой аптеке.
“Уже можно начинать их пить?” – спрашиваю я у своего главного доктора. “Начинайте, – кивает он, а потом уточняет: – Только не покупайте у нас. У вас же есть загранпаспорт? Съездите за лекарством в Финляндию”. Я лишь пожимаю в ответ плечами, зная, что мой хирург – большой перестраховщик. “Лучше перебдеть, чем недобдеть” – его любимая фраза, которую я, профессиональный журналист, до общения с этим врачом даже написать правильно не могла, ну не было такого принципа в моих жизненных установках. А через три дня в поликлинике участковый онколог, выписывая мне рецепт на этот препарат, тоже сразу уточняет: “В Финку поедете за лекарством?” И я уже настораживаюсь: “Елена Михайловна, так это что, серьезный совет?” И она кивает, не отрываясь от заполнения моей медицинской карточки: “Угу, года два назад мы заметили, что те таблетки, что расфасованы в Петербурге, имеют, мягко говоря, странный эффект. А у вас все же, знаете, не та болезнь, при которой можно рисковать”. И я еду в Финляндию, а по пути в чужую страну задаюсь многочисленными вопросами.
Если честно, то я уже даже почти привыкла, что, покупая лекарства в аптеке, зачастую приобретаешь болеутоляющие, которые ничего не утоляют, жаропонижающие, что не могут понижать, и противовоспалительные, скорее вызывающие, чем снимающие воспаление. Мел вместо лекарства во многих российских упаковках. И я не думаю, что к онкобольным те деятели, которые подделывают таблетки, относятся менее цинично. Конечно, подделывают, несмотря на то что в моем случае фиктивный препарат вызвал бы не просто неприятные ощущения, а привел к реальной смерти. И я не удивляюсь налаженному производству, понимая, что деньги не пахнут. Но я другого понять не могу. Упаковка из тридцати таблеток стоит всего сто рублей, выгода-то особая в чем при этом фальшивом производстве? Или курочка по зернышку, а убийца – по сто рублей за человеческую жизнь?
