Розы в снегу - Кох Урсула
Он первый понял, кто хозяин в доме…
Из конюшни доносится легкое пофыркиванье лошадей. Коров подпасок давно выгнал в ночное.
Скоро родятся телята.
В лунном свете лежит перед ней дорога, идущая через восстановленные ворота в поля и сады. Неподалеку, к востоку от усадьбы, катит свои волны река Мульде — течет она и мимо разрушенных стен монастыря Мариентрон. А где-то там, на севере, в двух днях пути, — Виттенберг…
Много дорог пересекает страну. Туда и сюда. Однажды и она вышла в путь. Еще ребенком. С этого двора.
А теперь вернулась.
Фрау фон Цюльсдорф.
Кэте улыбается.
***
Телега подкатывает к воротам. Кэте стоит перед дверью дома, уперев крепкие руки в боки. Да! Теперь подвод наверняка хватит!
Но яблоки! Марушель и Ленхен в саду за домом наполняют корзины. Красный шар солнца уже поднялся над лесами Альтенбурга. Надо спешить! Старая Жозефа машет веником около телеги. Адам спрыгивает с передка и вытирает пот со лба.
— Да, фрау доктор, мы смогли! — Он с гордостью указывает на пару карих лошадей. — Вот это кони! Ими можно гордиться.
— Напои их, Адам и вычисти щеткой! От похвалы они не насытятся.
Какой-то человек приближается к имению по пыльной дороге.
— Кто это?
Ахав с громким лаем выбегает из сарая. Незнакомец идет медленно — видно, что он устал.
— Это Урбан, фрау доктор! Это Урбан!
Кэте вздрагивает. Посыльный из Виттенберга?
Приподняв юбки, она бежит через двор. Урбан останавливается у ворот и беспомощно оглядывается по сторонам. Увидев хозяйку, облегченно вздыхает.
— Урбан, у тебя для нас весточка?
— Да, письмо от герра доктора.
Покинув жаркий и пыльный двор, они идут на кухню. Когда Катарина раскрывает письмо, ее руки дрожат. Урбан тем временем жадно пьет холодное молоко, вытирает губы тыльной стороной ладони и рассказывает:
— И этой женщине вы доверили вести хозяйство! Если бы Доротея, добрая душа, не осталась верна вам, многое просто исчезло бы из дома! Называла себя Розиной фон Трухсесс, монахиней, а на самом деле была обыкновенной крестьянкой. Она…
Кэте подходит к окну и читает:
«Моей любимой хозяюшке, докторше, торговке на свином рынке и госпоже фон Цюльсдорф.
Любимая Кэте, отправляю Урбана к тебе, дабы ты знала заранее о наступлении турок и не пугалась зря. Меня удивляет, что ты сама не посылаешь весточки о себе, знаешь ведь, как мы тут обо всех вас беспокоимся, особенно с тех пор, как города Майнц и Хайнц, да и многие важные господа из Майссена, стали нам врагами. Продай что можешь, купи необходимое и возвращайся. Видать по всему, наступают тяжелые времена, и грехов ради наших покарает нас Господь десницей гнева своего…»
Распевая веселую песенку, появляются во дворе Марушель и Ленхен с полной корзиной краснощеких яблок.
«Что за день, — думает Кэте, — Господь изливает на нас богатство земли своей, но насладиться им не дает». Она складывает письмо и прячет его в карман передника.
— Адам, мешки надо наполнить сегодня. Жозефа, испеки нам три хлеба на дорогу. Послезавтра мы выезжаем.
— Так быстро, госпожа?
Урбан между тем с удобством устроился на скамье перед розовым кустом. Кэте подсаживается к нему.
— Рассказывай дальше!
Она берет в руки корзину с бобами и принимается наполнять ими мешки.
— Герр доктор с криком и скандалом выгнал эту фальшивую монахиню из дома. Все, что Розину говорила о себе, оказалось ложью. К тому же… — он понижает голос и с ухмылкой оглядывается, — выяснилось, что она брюхата.
Кэте вздыхает.
— Герр доктор бушевал в своем кабинете. Мальчишки попрятались по комнатам и носа оттуда не казали. Остальные кинулись успокаивать хозяина. А потом пришли известия о турецком наступлении. Они приближаются. Кровавый пес, Генрих Брауншвейгский , опять заставил говорить о себе. В общем, — Урбан покусывает соломинку и качает головой, — наш герр доктор полагает, что столько зла сразу против воли Божией. С этим известием он и послал меня к вам.
Катарина завязывает мешок и вытирает руки о передник.
— Ступай на кухню, Урбан, пусть Жозефа нальет тебе суп, а затем отдохни. Завтра будем укладывать вещи. К счастью, урожай уже под крышей. Продажу я поручу Адаму.
Кэте смотрит в небо. Птицы собираются в стаи и улетает на юг. Осенние туманы стелятся над речной долиной. «Слишком уж я задержалась», — думает она.
Виттенберг, 1542—1546
— Перестань плакать, Кэте! Она теперь в садах Божиих своим милым голоском славит Создателя, а ты плачешь. Да прекрати же!
Лютер грозно возвышает голос.
Они одни в комнате, облицованной деревянными панелями. Окна распахнуты настежь; предзакатное солнце золотит сады и стены Черного монастыря. Кэте сидит на своем месте у окна и прижимает к глазам платок.
— Перестань!
Она сморкается и поднимает на мужа глаза:
— Почему я должна перестать? Умерло мое дитя. Кто мне запретит оплакивать его?
Лютер прерывает свою беготню по комнате и поднимает указательный палец.
— Ты должна благодарить Бога, как Иов, слышишь? «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Твоей доченьке сейчас хорошо. Она умерла, как святая. Если б только на то была воля Его, чтоб и мы — как она. Разом освободились от зла. От турок, папистов, неверных друзей…
— Ах, да, я должна благодарить Господа. А вы, герр доктор? Кто как не вы проплакали три ночи подряд, лежа рядом со мной? Так вы благодарили Бога за то, что Он взял от вас вашу дочь?
— Знаю, знаю, Кэте, я был слаб — плоть наша хочет удержать то, что ей принадлежит… Она была таким милым, таким славным ребенком…
Дверь тихо отворяется. Испуганно озираясь, входит Эльза, племянница.
— Ну, что там еще? — рявкает Лютер.
— Доротея послала спросить, сколько пирогов испечь к воскресенью. — От страха девочка заикается.
— Пироги… пироги! Не хочу я никаких пирогов, не хочу никаких гостей, — всхлипывает Кэте.
— Да замолчи ты, наконец!
Эльза беспомощно переводит взгляд с Лютера на Катарину.
— Скажи кухарке — гостей не будет.
Лютер выталкивает племянницу за дверь и вновь обращается к жене:
— Кэте, покорись воле Божией! Покорись! Я ведь это сделал.
И тут же выходит из комнаты. Катарина слышит, как муж отдает распоряжения внизу. Немного погодя его тяжелые шаги загромыхали по лестнице — он поднялся наверх, в классную комнату. Кэте по-прежнему сидит у окна.
По чистому небу летит стая диких гусей. Их тоскливый гогот эхом отдается за городом.
Вскинув голову, Кэте следит глазами за гусиным клином. Лишь кусочек неба над головой. А там, в Цюльсдорфе, как далеко видно окрест! Опять Адаму приходится вести дела в одиночку. С превеликой охотой и она осталась бы на сборе урожая, но внезапно заболела Ленхен…
И вновь она видит себя с больным ребенком на руках на пыльных городских улицах, в тряской телеге. Вновь мучается от полуденной жары, вновь ощущает жажду и страх. Вспоминает ночной визит врача, озабоченно качающего головой у постели Ленхен, медленное угасание жизни в маленьком теле, лежащем на ее, Кэте, руках и — сон.
Перед ней стояли два молодых человека.
— Что вам здесь надо? — удивленно воскликнула она. — Что делаете вы, богато разодетые и сияющие, у постели моего ребенка?
— На брачный пир мы отведем ее, на брачный пир.
Проснувшись, она возликовала:
— Ленхен, Господь не хочет твоей смерти! — И тотчас поспешила поделиться радостью с Меланхтоном, пришедшим проведать больную.
И потом — его лицо! Страдание было в его взгляде, и она вдруг поняла: не мать обрядит дочь на свадьбу и не земной отец вложит руку дочери в руку здравомыслящего мужчины, — Господь позвал девочку на брачный пир…
Никогда больше не услышит она ее пения и смеха в саду, никогда больше милый голосок не прошепчет на ухо:
— Мама, мне надо вам рассказать…
И слезы опять текут потоком. Кто запретит матери оплакивать свое дитя?
