Джон Карр - Артур Конан Дойл

Стояла прескверная погода, заточившая в доме всю семью, а Конан Дойл продолжал свой труд. 11 ноября он уже мог сообщить матушке, что завершил «Знатного холостяка», «Палец инженера» и «Берилловую диадему» — то есть все обещанные рассказы без одного. Он надеется, что они написаны на должном уровне и что все двенадцать смогут составить своеобразную книжку.

«Подумываю, — заметил он между прочим, — убить Холмса наконец и завязать с этим. Он отвлекает мои мысли от лучших вещей».

Намерение расправиться с Холмсом, впервые появившееся еще в 1891 году, ужаснуло матушку. «Ты не сделаешь этого! — негодовала она. — Ты не должен! Не смеешь!» В нерешительности и волнении он спрашивал, что же ему делать. И она отвечала — строго, как десятилетнему мальчишке, что он должен использовать сюжет с золотоволосой девушкой.

Так золотистые волосы матушкиного изобретения превратились в менее впечатляющие каштановые мисс Вайолет Хантер; зловеще улыбается на пороге своего уродливого, побеленного известкой дома Джефро Рукасл, а Конан Дойл «Медными буками» завершает серию. Жизнь Шерлоку Холмсу спасла матушка.

Самого же автора меньше всех волновала судьба героя. Еще работая над «Холмсом», он получил экземпляр «Белого отряда» и первые отзывы прессы. И замечания прессы были, увы, достаточно разочаровывающими, чтобы внушить любому на его месте отвращение к Холмсу.

Не то чтобы, как он объяснял, критики были враждебно настроены к «Белому отряду». Но они видели в нем только его приключенческие достоинства, этакое бурное повествование, «тогда как я жаждал написать точные типы характеров людей того времени». Они не увидели в нем первой в мире книги, описывающей важнейшую фигуру английской военной истории — ратника-лучника. Это он переживал мучительно.

В декабре он приступил к «Изгнанникам» и до начала рождественских каникул написал полтораста страниц. Он оставил идею ввести в повествование Мику Кларка и Децимуса Саксона, — чтобы не было перебора. И тут вдохновение стало покидать его. Книга выходила, как ему казалось не очень хорошая и не очень плохая. Что-то ему подсказывало, что он не сможет передать великолепия двора великого монарха. Отзывы о «Белом отряде» не шли из головы. «Понимаете, — объяснял он матушке, — я читал и размышлял целый год, пора заканчивать, и я не думаю, что есть смысл тянуть. Мне сдается, что большинство критиков не отличают хорошего от плохого». Но в иные минуты он воспламенялся, лицо его просветлялось и ему не терпелось прочесть Туи и Конни последние написанные страницы.

Услада для глаз, сестрица Конни, такая же, как прежде, большеглазая и не менее, а даже более очаровательная, жила теперь с ними. Воздыхатели преследовали ее по всей Европе; уже не раз подумывала она о замужестве, но всякий раз уклонялась. «Ни за что на свете, — не однажды заявлял ее братец почти одними и теми же словами, — не стану я вмешиваться. Если ты любишь его, то и говорить не о чем. Но, дорогая, у него в голове пусто».

Конни могла бы управляться с пишущей машинкой — еще одним техническим новшеством, которое он завел в Саутси, но пока им не пользовался. В будущем году, он надеялся, и Лотти будет жить с ними; сейчас он был в состоянии содержать их всех. Иннес, уже девятнадцатилетний, был неподалеку, в Вулвиче, готовясь к военной службе. В конце концов, верный викторианскому пристрастию к большому семейному окружению, он надеялся собрать всех под своим кровом, всех, кроме матушки, упрямо отстаивающей свое желание жить особняком, получая от него средства к существованию.

Итак, со свежеиспеченными страницами «Изгнанников» в руках спешит он в свою новую, устланную ковром в больших красных цветах, великолепную гостиную с беломраморным камином, на котором стояли вазы с пампасной травой. На все это падал мягкий свет от масляной лампы с шелковым гофрированным абажуром поверх стеклянного шара, предохранявшего его от открытого огня.

«Честное слово, — писал он Лотти, — честное слово, я отпускаю читателям страстей на все шесть шиллингов! Конни и Туи сидели просто открыв рот, когда я читал им это. А что говорить о любовных сценах! Страсти вулканические!..»

Еще испытал он радостное волнение от приобщения к миру литераторов. Он был приглашен на ужин «Лентяев» (сотрудников журнала «Айдлер» — «Лентяй»), где познакомился с симпатичным Джеромом К. Джеромом, автором «Троих в лодке…», а ныне редактором «Лентяя»; вспыльчивым Робертом Барром, помощником Джерома и Дж. М. Барри, чьим «Окном в Трамзе» он уже был очарован. Это были великие мастера застолья, отнюдь не поборники трезвости, и над столом в клубах дешевого дыма разносилась песня: «Он славный, веселый парень…», потому что в этом докторе с внешностью гвардейца, с завитыми усами на крупном лице, столь теперь округлившемся, что вся голова казалась шарообразной, — они нашли себе идеального товарища. В его юморе не было ничего сверхрафинированного, и, когда он смеялся, это было так заразительно, что люди на другом конце стола невольно присоединялись к нему.

С Барри — «в котором, — как он писал, — нет ничего мелкого, кроме его фигуры» — он свел дружбу в тот же час. То же было и с Джеромом, и с Робертом Барром. Вскоре после этого Барри посетил его в Норвуде и пригласил весной приехать в Кирримьюир — «маленький красный городок в Шотландии», тот самый Трамз из его книг.

Конан Дойл закончил «Изгнанников» в начале 1892 года. Что бы он ни говорил по поводу первой части, приключенческие эпизоды по своей живости и захватывающему действию были непревзойденными. Создавалось удивительно реальное ощущение, как будто раскрашенные лица индейцев заглядывают в ваши окна.

Между тем Барри, увлеченный своей первой пьесой «Уокер, Лондон» в постановке Тула, пробудил в Конан Дойле тягу к театру. Из своего рассказа «Боец 15-го года» Конан Дойл, перекроив и сгустив его, создал одноактную пьесу, известную под названием «Ватерлоо».

В «Ватерлоо» над всеми возвышается один персонаж: капрал, которому сейчас уже все девяносто, но который когда-то провез тележку с порохом сквозь пылающие заграждения к позиции гвардейцев. Почти совсем глухой, немощный, сварливый Грегори Брустер, все больше оживляясь, вспоминает, как принц-регент наградил его медалью.

«Да, так принц говорил, — рассказывает, сияя от радости, старик: — „Полк гордится вами“, — говорит. А я говорю: „А я горжусь, говорю, полком“. А он говорит: „Чертовски хорошо сказано“, и они с лордом Хиллом прямо загоготали».

Всякий, хоть немного разбирающийся в театре, сразу сказал бы, что это идеальная роль для актера от первого выхода на подмостки до последнего крика души умирающего: «Гвардейцам нужен порох, и, видит Бог, он у них будет!» Набравшись храбрости, Конан Дойл послал пьесу театральному идолу своей юности Генри Ирвингу.