Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти

Христа представляют себе почти исключительно в двух образах: это либо очаровательный малыш в яслях, или распятый на серебряном или слоновой кости кресте Иисус, в котором почти нет следов физических страданий, потрясающих на средневековых распятиях. Это чистенький мученик, никаких кровоподтеков или предсмертных конвульсий, про него знают, что он умер во спасение мира, но только особенно благочестивые души, склонные к медитации и бдительно опекаемые своими духовными наставниками, пытаются понять, что же означает трагическая жертва Христа. Детям постоянно напоминают о том, что существует Ангел Хранитель, он бережет их сон, его огорчают их шалости, и он плачет, если маленькие мальчики вдруг вздумают «трогать друг друга»; но с этой большой расплывчатой формой из света и белизны происходит то же, что с молочными зубами, слюнявками и школьными передниками — став взрослым, никто больше не вспоминает о безмолвном присутствии рядом с собой того, кто чище тебя самого. Принято считать, что умершие дети г-жи Матильды стали маленькими ангелочками, но ее сочли бы сумасшедшей, если бы она слишком уж всерьез верила, что они могут явиться утешить мать и остаются ее заступниками на небесах. Из всех небожителей самый любимый и постоянно поминаемый образ — Святая Дева; в эти годы много толкуют о непорочном зачатии, но для девяносто девяти процентов верующих эта догма свидетельствует только о физической девственности Марии, и лишь немногие просвещенные служители церкви стараются объяснить, что речь идет о другом, о невосприимчивости к злу, которое заложено в самом факте существования, или которому это существование открывает пути. Прозаический здравый смысл, тупое буквоедство в понимании Священного Писания, как прежде непробиваемый скептицизм или ирония, постепенно опошляют эти великие понятия. Родители охотно посвящают Богу дочерей (всех выдать замуж все равно не удастся), но если священником становится сын, это почти всегда рассматривают, как тяжелую жертву. Только простолюдины видят для себя в сане священника и духовное преимущество, но также и своего рода продвижение по социальной лестнице; в семинариях, с учетом всех условий, учится больше сыновей арендаторов, чем крупных землевладельцев. В деревенской иерархии местный кюре занимает двусмысленное положение: чуть выше доктора, но иногда и ниже; по воскресеньям его всегда приглашают к обеду, однако относятся к человеку, из рук которого принимают Святые Дары, снисходительно: в конце концов, его отец — всего лишь папаша такой-то.

Но настоящие боги — это те, которым служат инстинктивно, вынужденно, днем и ночью, не имея возможности преступить их законы, хотя возводить им храмы и верить в них нужды нет. Эти подлинные боги: властитель несгораемых шкафов Плутон; владыка кадастров бог Термин, который печется о межевых границах; неумолимый Приап, тайный бог новобрачных, законно восстающий для исполнения своих обязанностей; добрая Луцина, царящая в спальнях рожениц, и, наконец, та, кого стараются отодвинуть как можно дальше, но которая всегда присутствует при семейном трауре и при передаче наследства, — замыкающая шествие богиня похорон Либитина. Если мы вспомним, что в многодетных семействах в череду родов обычно вклиниваются несколько выкидышей, если, с другой стороны, учесть, что в эту эпоху дамы после родов проводят шесть недель в полулежачем положении (только крестьянки возвращаются к работе через несколько дней, что говорит о грубости женщин из простонародья), выходит, что г-жа Матильда более десяти из восемнадцати лет своей замужней жизни отдала служению богам деторождения. Десять лет подсчитывать дни, вычисляя, «попалась» ты или нет, терпеть недомогания беременности, которые ее русская современница, героиня романа «Анна Каренина» Долли считала более мучительными, нежели сами родовые муки, готовить будущему младенцу приданое, используя то, что осталось от тех, кто появился на свет раньше, умерших или живых, и незаметно для окружающих складывать в один из ящиков комода части своего собственного смертного наряда, к которому пришпилены робкие последние пожелания на случай, если Богу угодно будет в этот раз призвать ее к себе; потом, по окончании очередного испытания, снова ждать, «придут или не придут», и бояться или желать, а может, и то и другое вместе, возобновления супружеской близости, которая опять вернет ее к началу цикла. Сила, творящая миры, овладела этой дамой с воланами и зонтиком, чтобы отпустить ее только тогда, когда полностью ее опустошит.

Спальня XIX века — это пещера Таинств. Ночью восковые свечи и масляные лампы освещают ее своим мерцающим, колеблемым пламенем, не проникая в темные углы, точно так, как свет нашего разума не озаряет то, что неизвестно, и то, что необъяснимо. Стекла, затянутые тюлем и задрапированные бархатом, очень скупо пропускают дневной свет и совсем не пропускают ночных ветров и запахов: английский обычай открывать окна на ночь считается вредным и, возможно, в самом деле вреден для слабых бронхов в этих сырых краях; Apтyp и Матильда спят, укрывшись в своей спальне с высоким потолком, как их предки спали в своих низеньких хижинах. Живая или бывшая живой материя заполняет эту спальню: настоящая шерсть, настоящий шелк, волос, благодаря которому упруго пружинят сиденья кресел, предназначенные для человеческих ягодиц. Тазы и ведра здесь полны «жижей», как кратко обозначают это служанки; выпот, отслоения кожи и животный жир мыла плавают на ее поверхности или осаждаются в ней. Укромные ночные столики красного дерева прячут до утра мочу, яркую или бледную, прозрачную или мутную; на них стоят флаконы с померанцевой водой. Частицы человеческого естества — детские зубы, оправленные в кольца, пряди волос в медальонах проводят ночи в маленьких шкатулках для мелочей. Этажерки заставлены безделушками, подарками или «сувенирами», овеществляя отрезки прошлой жизни: засушенные цветы, купленные в Швейцарии пресс-папье, встряхнув которые можно устроить снегопад, раковины, подобранные летним днем на берегу в Остенде, в которых, говорят, продолжает шуметь море. Чистая вода в кувшине и поленья, приготовленные для вечерней топки, олицетворяют здесь присутствие стихий; святая вода и буксовая веточка-кропильница привносят элемент сакральности; все знают, что этот пузатый, покрытый белой салфеткой комод будет служить алтарем в час последнего причастия. Хорошо заправленная постель впитала в себя кровь девственниц и рожениц и пот умирающих: свадебные путешествия вошли в моду совсем недавно, а обычай рожать и умирать в клиниках еще впереди. Неудивительно, что перенасыщенная атмосфера этой комнаты благоприятствует призракам. Здесь занимаются любовью, здесь мечтают, уносясь в другие миры, куда нет доступа даже супругу; здесь молятся под пристальным взглядом дагерротипов, на которых изображены отсутствующие или дорогие усопшие; в дни ссор звуки сварливых реплик гаснут в плотных драпировках. Конечно, Артур и Матильда не разбирают на составные части свою комнату, как мы не анализируем нашу — заполненный уличными шумами, воплями радио и изделиями из металла, синтетических тканей и фанеры, спальный гараж, с которым на поприще любви конкурируют пляжи, общественные парки или автомобильные сиденья. Но упомянутые супруги смутно чувствуют значительность этого уединенного уголка, куда детей не пускают, где посетителей принимают только в случае болезни или в торжественные минуты, и которую неудобно и почти непристойно показывать, когда постель не застелена.