Максим Чертанов - Дюма

В три он был у Летьера, поел, отдышался, в пять пришел сын хозяина, студент, с новостями. «Бульвары были в огне от Мадлен до Бастилии; половина деревьев была срублена и использована для строительства сорока баррикад». Говорили, что где-то ходит какая-то группа, которую возглавляет человек, играющий на скрипке, что на улице Фобур-Сент-Антуан, ведущей из центра в пригород, жильцы из окон забросали солдат старой мебелью, что парламент наконец проснулся и думает, что делать, что вернулись Лафайет и Лаффит и было заседание «комитета»: эти двое плюс Перье плюс популярный в народе генерал Жерар. (Комитет послал переговорщиков к Мармону, тот велел прекратить беспорядки, тогда отзовет войска, переговорщики требовали сперва отменить переворот и уволить Полиньяка.) «Молодые горожане бросились в восстание, а журналисты, генералы и депутаты ничего не делали, только ходили и болтали и уговаривали, чтобы все было мирно. Жирарден говорил, что Бурбоны вполне себе хороши, если в правительстве не будет ультрароялистов; Каррель осуждал безумие горожан, которые нападали на солдат; Лаффит и Перье толковали о мире с человеком, который бил по городу из пушек!» Все это было страшно важно, но Александра не меньше нервировало то, что из-за строгого консьержа не попасть домой: одежда грязная, денег нет и спать негде. Летьер сходил на переговоры, консьерж поставил условие, что жилец не будет стрелять из окон. Александр оставил дома оружие, почистился, взял деньги и снова ушел. Было девять часов вечера. «Я чувствовал, что надо срочно вовлечь в восстание, не мытьем так катаньем, вождей нашей оппозиции, которые ждали 15 лет, и хотел узнать, делает ли кто-нибудь что-нибудь для этого». Магазины закрыты, но окна освещены, улицы пусты, там и сям недоделанные баррикады. Он решился идти к Лафайету: говорили, что никто не смог убедить его возглавить восстание, вдруг да получится?

Генерала не было дома, Александр собрался уйти, тот вдруг подъехал, Александр кинулся к нему с речью, Лафайет сказал, что «готов действовать», но не объяснил как. (Король тем временем распорядился объявить чрезвычайное положение, министр внутренних дел выписал ордера на арест Лафайета, Жерара, Тьера и еще нескольких оппозиционеров, а Лаффит отправил Орлеанскому депешу: будет сделано все, чтобы возвести его на трон.) Александр пошел к Этьену Араго, там сидели все молодые активисты. Александр передал слова Лафайета о «готовности действовать», но они почему-то никого не впечатлили. Пошли в «Национальную», там уже слыхали, что генерал будто бы согласен, и даже составили текст указа о формировании временного правительства, дело за малым: чтобы Лафайет и генерал Жерар его подписали. Да больно надо время тратить, ходить к ним; стали тренироваться подделывать подписи, но не решились печатать фальшивку. Говорили, что завтра вроде будет митинг на площади Одеон, кто его организовывает, никто не знает, но идти надо. Александр ушел домой под утро, лег спать. Баррикада на его улице так и осталась в зачаточном состоянии. Но были и настоящие; самой «баррикадной» (как и в прошлую, «большую» революцию) стала улица Фобур-Сент-Антуан. Войска всю ночь атаковали баррикады на окраинах, но без успеха: на узких кривых улочках легче партизанам, чем регулярной армии, а Мармон был нерешителен, и король не прислал на помощь гарнизон Сен-Клу. Мармон отвел войска на бульвары, потом еще дальше в центр. На рассвете 29 июля повстанцы взяли мэрию. «Бог располагает»: «„А сейчас, — сказал Самуил, — подождите немного. Вам нужна ратуша. Мы ее возьмем. Это дело минутное“. Во время этого разговора перестрелка не прекращалась. Солдаты, видя, как их пули без толку расплющиваются, натыкаясь на камни набережной, начали приходить в уныние. К тому же во всех гражданских войнах быстро наступает час, когда армия припоминает, что она тоже народ, и до солдата доходит, что он стреляет в своих братьев…»

По окраинам прошел слух, что без охраны остались многие учреждения и музеи, где есть что пограбить; темная масса, совсем не похожая на ту, что с призывами соблюдать конституцию вышла на улицы в первый день, стала сползаться в центр. Александра разбудил слуга Жозеф: всюду стреляют, захватили Артиллерийский музей. «Я писал о Генрихе III, Генрихе IV, Людовике XIII, мне невыносима была мысль, что собранные ими сокровища искусства попадут в руки первого встречного, который обменяет их на фунт табака». Понесся туда: разгром, всё тащат. «Ради Бога, друзья, — кричал я, — пощадите оружие!» На него рычали, но один мужик снизошел до объяснения: за оружием-то они и пришли. Единственное, что можно было сделать, — спасти несколько экспонатов. Он набрал сколько мог, один бесценный шлем надев на голову, и унес домой (потом ему за это дадут бесплатный абонемент в музей), еще сбегал, еще принес. Консьерж глядел косо, Жозеф стенал и молил остаться. Александр устал, да и все уже разграбили. Он пошел на площадь Одеон, где должен быть митинг: все оцеплено войсками, но около пятисот человек толкутся поблизости. Встретил Жана Шарраса, знакомого студента, болтались по городу, искали оружие, к ним присоединялись какие-то люди, потом исчезали. «У революций есть свои таинственные ветры, что носят людей в одно или другое место без всякой видимой причины; эти подводные течения вдруг движутся на юг или север, восток или запад, никто не знает зачем и почему». К площади Одеон прибывали люди, нашлись бывшие военные, распределяли патроны, все кричали. «Один человек из группы Шарраса орал: „Да здравствует Наполеон Второй![12]“ Шаррас подошел к нему и спросил: „Слушайте, вы вправду думаете, что мы деремся за Наполеона Второго?“ „Вы деритесь за кого хотите, — отвечал тот, — а я хочу за Наполеона!“ — „Ладно, но если вы за него, идите в какой-нибудь другой отряд“. „Ладно“, — сказал тот и пошел искать группу, более подходящую его вкусам».

Шаррас куда-то исчез, Александр остался на площади, с которой потихоньку улетучилось оцепление. Кто-то крикнул, что надо брать Лувр, другие сказали, что это безумие — там до зубов вооруженная швейцарская охрана. Нашлась сотня добровольцев, Александр (безоружный) пошел за ними, швейцарцы дали залп — один человек убит, двое ранены, Александр отлежался за фонтаном, Лувр в дыму, ничего не видно. Зашел к землякам, проговорили два часа, пошел домой переодеться (когда поваляешься на тротуаре, одежда мигом превращается в тряпки) и взять пистолеты. Опять шум, высунулся из окна и увидел дым над Тюильри. Взяли! «Там жгли корреспонденцию Наполеона, Людовика XVIII и Карла X… Мне захотелось повеситься…»

Он побежал к Тюильри и оказался в толпе, ломившейся во дворец. Бесценные документы валяются в лужах, все ворота открыты, полная неразбериха. «Сотни женщин: откуда они взялись?!» Толпа громила все подряд, двоих убитых внесли во дворец, одного положили на трон, потом убрали: каждому хотелось посидеть на троне. Грязь, кровь, разоренная библиотека. Он подобрал несколько книг и унес домой, прижимая к сердцу. Валят статуи. Из романа «Соратники Иегу»: «Чего я не могу уразуметь — это… истребления неодушевленных предметов, которые не принадлежат ни уничтожающим их людям, ни уничтожающей их эпохе…» Вышел на улицу, все рассказывали разные версии взятия Лувра и Тюильри. Потом он узнал, как было на самом деле. Два пехотных полка на Вандомской площади благодаря увещеваниям Жерара перешли на сторону восставших, Мармон, чтобы заткнуть брешь, бросил туда части от дворцов, и в это время (не согласованно с Жераром, а так вышло) колонны с четырех сторон пошли на Лувр; в штурме участвовало, по разным версиям, от пятисот до пяти тысяч человек, во главе были Кавеньяк, Бастид и Шаррас, захвативший казарму с оружием. Бой длился минут сорок, швейцарцы под натиском бросили оружие и бежали. Всего погибло около двухсот солдат и восьмисот повстанцев. Потом взяли Бурбонский дворец, где заседали парламент и правительство. Войска отступали для перегруппировки в Сен-Клу. Что будет дальше, никто не знал.