Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

Подсудимый не отрицает, что рапорт о расстреле евреев поселка Насыпное подписан им. Но он не отдавал приказа. Он только составил рапорт в штаб 14-го полицейского полка. Текст рапорта подтверждает его невиновность: перечислены автоматные и пулеметные пули, но ни одной пули из его личного оружия – маузера № 7717730, калибр 9 мм.

Судья:

– Разве личным оружием офицеров СС был не парабеллум?

– Я не эсэс, я – полицейский.

– Хорошо. Но все-таки, кто отдал приказ, если не вы?

– Не помню. Наверное, командир роты. Звание, фамилия? Не помню. Прошло столько лет.

– А номер маузера помните.

– Можно глоток воды, ваша честь, в это время я должен принять лекарство.

– Хорошо. Сейчас ваш адвокат задаст несколько вопросов свидетелю, и сегодняшнее заседание окончено.

– Свидетель Шапиро, вы настаиваете, что именно обер-лейтенант Мюллер командовал расстрелом?

– Да.

– И вы опознали его спустя столько лет? У вас отличная память. Вы точно помните его внешность, какие-то особые приметы?

– Шрам уголком на щеке.

– На какой щеке? Правой, левой?

– Кажется, правой.

– Вы ошибаетесь. Но это в сущности ничего не меняет. У многих солдат имеются шрамы на лице.

Браво, господин адвокат! Но если даже свидетель обвинения вспомнит нужную щеку, добивайте его вопросом: «Угол бывает прямым, тупым, острым. Какой именно был шрам у обер-лейтенанта Мюллера?» Но вы замечательный защитник, обойдетесь без чужой подсказки.

– А где стоял подсудимый: лицом к населенному пункту или к лесу?

– Лицом к траншее.

– Вот схема. Пожалуйста, точно укажите то место. Спасибо. А вы где в тот момент находились?

Молчание. Судья повторяет вопрос защиты:

– Свидетель, где вы в тот момент находились?

Абрам Шапиро хватается за барьер трибуны, чтоб не упасть. Лицо бледнеет. Сереет. Землистое. Щеки запали. Глаза провалились в глазницы. Ледяной пот.

Свидетелю плохо. Нужна неотложная помощь. В зале, конечно, есть врач – для подсудимого. Еще есть советский врач. Он быстро подходит к свидетелю, что-то спрашивает. Тот делает еле заметное движение головой.

А обер-лейтенант Мюллер, хотя тоже старик, держится молодцом: лицо крепкое, подбородок волевой, взгляд твердый. Facies heroica – лицо героическое (оно же священный трепет). Любая война двулика: facies Hippocratica и facies heroica. А фамилии можно подставить любые.

Чем я старее, тем глупее, пошлее кажется мне... не война (война – самое подлое изобретение людей), а трибуналы, суды, показательные процессы. И самый главный – в Нюрнберге – тоже: со всеми судьями, адвокатами, экспертами, переводчиками, репортерами, кинохроникой, конвоирами, тюремщиками, кастеляншами (надо же менять белье и мыть в бане подсудимых, кормить три раза в день – для этого нужны повара, шоферы и др.), с издевательскими процедурами (вроде того что сначала надо удалить гнойный аппендикс или зуб, раздувший десну, а потом уже повесить; похожее было с Николае и Еленой Чаушеску: врач измерил им давление, потом их расстреляли), со священниками (а они обязаны отпустить грехи грешнику), специальным палачом с его специальным палаческим реквизитом, чтобы вздернуть злодеев, признанных за десять месяцев сложнейших юридических разбирательств, слушаний, доказательств, допросов, просмотра миллионов документов, приказов, стенограмм, фотографий, километров кинолент, инструкций и т. д. и т. д. – в и н о в н ы м и. Как будто это с самого начала было не ясно, как будто это стало великим открытием. Как будто миллионы людей весь этот ужас не своей шкуре не испытали, а д е с я т к и м и л л и о н о в так и не смогли т а к о е п е р е ж и т ь.

Но ведь с этой мразью вели переговоры главы европейских кабинетов, им оказывали государственные почести, над Кремлем во время их визита взвился флаг со свастикой, Сталин предложил тост за здоровье Гитлера. Мир восхищается бандой людоедов: Гитлер открывает Олимпийские игры, Гиммлер возглавляет Интерпол, Геббельс приветствует Берлинский кинофестиваль. А ведь мир не мог не знать, что автор «Майн кампф» (переведенной на русский Карлом Радеком для партийной верхушки) – преступник, его срочно (cito!) надо изловить и повесить на первом же суку.

Люди ничего не поняли. Даже евреи.

Абрам Шапиро-Заборчик понял, когда увидел ров и ряд голых трупов. И Юлик Цесарский понял в лагере для советских военнопленных в Шепетовке. И вот они встретились в городке Шаудер, в зале суда с кондиционером, но им не хватает воздуха.

Не гром гремит насчет скончанья мира,Не буря барсом бродит по горам —Кончается старик Абрам Шапиро —По паспорту – конечно же – Абрам.

Борис Слуцкий имел в виду, конечно же, не нашего Шапиро. Но обер-лейтенант Мюллер имел в виду, конечно же, его. Нашего Шапиро-Заборчика.

Как я уже говорил, мацу у нас пек Копылович. Но мука – не его забота, а Берла Куличника, он отвечал за все хозяйство. И хотя Ихл-Михл говорил: «Пусть о нашем довольствии у мужика голова болит», но больше всего она как раз у Куличников болела. Им ли не знать: за каждый мешок, за каждую жменю зерна, картофелину, курку, яйцо расплата была человеком. За каждый оклунок муки – чья-то жизнь. Им ли не знать, сыновьям мельника.

Да, мацу пек Копылович. Пузатый, с грыжей, лохматый, носатый, как клоун, в широченных штанах на подтяжках, всегда зачем-то желтый коленкоровый метр на шее.

Раньше не приходило в голову... Мюллер – по-немецки мельник. Но Мюллеры перемалывали жизнь. А Куличники перемалывали смерть.

Хлеб за спасибо никто не даст.

Хорошая мельница была в Рафайловке – вальцовая, двухэтажная, молола зерно для немцев и окрестных крестьян: с пуда муки хозяин брал себе четыре килограмма и одно яйцо. Но партизаны грозились ее сжечь как пособницу оккупантов. Вот Ихл-Михл и наложил на мельника контрибуцию: шесть пудов в месяц – за охрану. Охотников охранять вызвалось много: сыт, в тепле, на полном довольствии. А что воевать придется за мельницу, никто не подумал.

Идл отобрал Гиндина – ему за громадную величину в хорошей армии пять порций полагалось бы, вот пусть его в Рафайловке подкормят; вторым в расчете стал шабес-гой Дрыгва-Корова, но «Коровой» его позже прозвали, когда доставил в лагерь «контрибуцию» на корове: «Це корова на завтрак».

Шесть пудов – это два оклунка, холщовых двойных мешков с широкими прочными лямками. Муку же от Рафайловки до лагеря тащить тридцать верст, не по шоссе, а по кривинкам, тропинкам, кочкарнику. Зимой на санках, остальной сезон – на горбу. Хорошо верблюду, у него два горба, а мы – одногорбые. Значит, две ходки идти. Доставка тоже входила в обязанность боевого охранения. Дыскин и Дрыгва между собой чередовались.