Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

Ну драпанули (что мы и сделали), а куда деть лазареты – простой и заразный? Инвалидов по старости? Слепых? Некоторые от тифа и от того термитного снаряда ослепли.

Я на том совещании штаба не был, но приказ объявили всем подразделениям: спасаться организованно, по боевой тревоге – две красные ракеты. Порядок следования: штаб, первая рота, вторая, третья, семейные. Без всего. Только вода и медикаменты. С неходячими остались Цесарский (от него и знаю, что дальше случилось) и медсестра Дина.

Юлий прекрасно знал немецкий язык. Может, немецкий и спас ему жизнь, когда он попал в плен под Белокоровичами. В июне 41-го окончил академию, а в августе попал в плен. Из Белокоровичей пленных погнали в Шепетовку. Здесь как собаки издыхали десятки тысяч пленных красноармейцев. Пять дивизий, не меньше, сброшено мертвыми во рвы. Воды и еды не давали. На весь лагерь один колодец и ведро на веревке. Пили дождевую воду. До конца года умерло шестьдесят тысяч человек – пять дивизий, не меньше. Как Юлий выжил?

– Мне было легче, чем другим, определили в лагерный лазарет, там хоть какой-то приварок был. Немцы мусульман почему-то отпускали. И всех украинцев поголовно, если не коммунист. Я, еще один врач и фельдшер организовали курсы украинского языка (я же хохол по матери), кое-как подучивали красноармейцев, и многие так спаслись. Но кто-то из наших же на меня донес. Утром фельдфебель приказал всему медперсоналу построиться на плацу, выволок меня за шиворот из строя и пистолет в зубы. Чтоб ты знал, Вениамин, я никогда не был храбрецом, думал в тот миг, как не наложить в штаны, не хотелось умирать загаженным. Не знаю, что на меня накатило: оттолкнул фельдфебеля и стал орать на него по-не мец ки: «Я – капитан Красной Армии, военврач третьего ранга! Какое право ты имеешь хватать офицера!» И он не выстрелил. А тех, кто донес на меня – двух доходяг из лазарета, – отвел в кусты и расстрелял. Вот тогда я и узнал фельд фебеля Отто Хюне. Он каждое утро выводил похоронную команду, а та вывозила трупы на тачках. Их сбрасывали в овраг, засыпали гашеной известью, потом закидывали землей. И сами похоронщики часто там же кончались. Хюне так и докладывал: подохли трое из похоронной команды... семеро... Потом мне жаловался: «Доктор, я больше не выдержу, подам рапорт, чтоб меня отправили на передовую». Крупный немец, с приятными чертами лица, огромными голубыми глазами – просто Гретхен мужского рода. Сын мясника. Но сам не мог и воробью голову оторвать. А прикажут – зарежет и свинью, и человека. До войны работал наборщиком в типографии, много читал, даже моего любимого Василя Стефаника. И мы подружились. Не веришь?

Я единственный раз не поверил Юлику Цесарскому. Не мог поверить, как можно подружиться с фашистом.

– Веня, я знаю, ты меня не выдашь. А я тебе больше скажу: я верил фельдфебелю Хюне больше, чем многим из наших. Он каждый день отпускал половину могильщиков, рискуя жизнью. К счастью, никто его не продал. Не знаю, почему он так делал. Отто часто приходил ко мне в лазарет, всегда с подарками. Раз в месяц немцы получали посылки из дома. И я попросил его написать жене, пусть пришлет бинты, марлю, йод, стрептоцид. А Отто попросил еще своих камрадов. И все медикаменты приносил мне. Иногда брал меня – пленного! – на прогулку. Бродим по лесу, грибы собираем, жарим на рыбьем жире. Было у нас одно местечко, как у Тома Сойера с Геком Финном, там мы прятали сковороду, ложки. Ходили по деревням, просили женщин помочь пленным кто чем может. И приносили, Веня!

И тут Цесарский вдруг так заплакал, как маленький, захлебнулся слезами. А ведь он тогда уже был генерал-майор медицинской службы, когда мне про Шепетовский лагерь рассказывал. Это было у него дома, на Фрунзенской набережной. Но быстро взял себя в руки.

– Да, местные приносили. Может, последнее у своих детей отнимали. Хлеб, картошку, сало, яйца. Комендант лагеря, обер-лейтенант, все аккуратно записывал в офицерскую записную книжку. Приказал все продукты сложить на плацу: отдельно сало, отдельно картошку, отдельно яйца, отдельно хлеб, потом облить керосином и поджечь. Господи, как мы все плакали! Тысячи пленных солдат! Как Христос на кресте! И никто из немцев не воспротивился приказу. На этом наша дружба с Хюне кончилась. А он не понимал меня. «Julius, aber es ist Befehl! Jeder soll haben jawohl». Ты понял, Вениамин? «Юлий, но это приказ! Каждый должен иметь...» Как бы точнее перевести эту дурацкую фразу. Она и по-немецки-то дурацкая. Где он ее вычитал? «Каждый должен иметь внутри себя, в самом себе „так точно“, „слушаюсь“». Короче говоря: каждый немец должен всегда быть готов беспрекословно исполнить приказ. А вскоре Отто подал рапорт о переводе на передовую. И в первом же бою погиб. От его жены знаю. Я был у нее в Веймаре, еще открытку тебе прислал: Гете и Шиллер стоят на постаменте, как Маркс и Энгельс. Не помнишь?

Помню, Юлик, все помню!

Помню, когда каратели прорвались к нашему лагерю через польских легионеров Станчика, расстреляв в упор из пулеметов наше собственное прикрытие, ты к ним вышел с белым флагом (на флаге красный крест нарисован зеленкой) по полной форме, в полевой офицерской фуражке с зеленой звездочкой, в пенсне, со значком военно-медицинской академии и представился офицеру-эсэсовцу. По-немецки, конечно. Эсэсовец, конечно, спросил про партизан и евреев, но ты ответил противным, картавым, вороньим, безукоризненно офицерским фальцетом: «Herr Offizier, hier sind keine Partisanen, keine Juden. Hier sind nur Kranken. Sie sind vor Hunger sterben»[«Здесь нет партизан, нет евреев. Здесь только больные. Они умирают с голоду» (нем.).].

Господи, благослови того эсэсовца! Спасибо, Господи, за то, что они не все такие, даже эсэсовцы. Даже Мюллеры.

Когда мы вернулись, в лазарете были скелеты, но живые, никто не умер, а в болотах у нас трое отравились лишайником. Его надо долго вымачивать вместе с золой и варить, пока не получится студень. Но годится только лишайник серо-зеленого цвета; желтый – отрава.

Как же хорошо было евреям, которые шли за Моисеем! Сухо, тепло. Ни зимы, ни сырости, ни болот, ни вшей, ни крыс, ни полицаев, ни бульбовцев, ни гайдамаков с их страшными секирами. Обувка не снашивалась, одежда не рвалась, все сорок лет подраставшим детям все оказалось в размер. Еда? Каждый день манна небесная. Вода? Ударит Моисей посохом – хлынет вода, пей, сколько хочешь.

И за все эти блага и милости сделай, еврей, одолжение: следуй за Моисеем как иголка за ниткой и не ропщи.

Какими же после этого надо быть придурками, чтоб на таких условиях не согласиться славить Всевышнего всей душой, всем сердцем.

Моисей, мы сошли с ума, мы заблудились в трех соснах, не можем отличить левой руки от правой. Снова выведи нас!