Владимир Ленчевский - 80 дней в огне

— Свирин пришел, Свирин!

Появлению комиссара дивизии были рады все. Веселый, жизнерадостный, всегда, как говорится, «в форме», он умел одним своим присутствием вселять в людей бодрость. А последнее было, пожалуй, едва ли не самым главным в те дни.

Крепко сложенный, но чуть-чуть сутулый, не то от возраста, не то от многих вражеских пуль, сидевших в его теле, он прошел в землянку, в которой что-то ремонтировал Чередниченко.

— Ну как, готов? — улыбаясь спросил Свирин.

— Так точно, товарищ батальонный комиссар.

— И отлично. Тогда идем на КП.

Они вышли. Вокруг, как всегда, все грохотало, но Чередниченко не обращал внимания ни на падающие поблизости мины, ни на свистевшие над головой пули. Его глаза горели, в них жили и радость, и гордость, и волнение.

Партийное собрание, состоящее из трех коммунистов и двух кандидатов, было необычайно коротким. Оно рассмотрело заявление Чередниченко, а затем все по очереди пожали ему руку.

Хочется рассказать еще один эпизод, свидетельствующий о том, как во время самой битвы наши бойцы воспитывали друг друга.

В первые дни наступления, уже после занятия нами немецких окопов, мне довелось побывать в полку, которым командовал майор Чамов, и встретиться со старыми знакомыми — Багровым и Верхововым.

Светало. Бойцы разбрелись по гитлеровским блиндажам и осваивали новые помещения. Увидев меня, они обрадовались.

— Товарищ капитан, к нам милости просим. Перекусим вместе, — пригласил Верховов.

«Перекусить». Я невольно усмехнулся. Только сейчас вспомнилось, что я уже почти сутки ничего не ел.

— С удовольствием.

— Тогда входите, входите, — заторопился Верховов, — покормим знаменито. Правда, трофейным. От хозяев кое-что осталось, только уж не откажите перевести, что здесь написано.

И ефрейтор расставил передо мной штук десять банок с консервами, среди которых оказались разные деликатесы, вроде омаров, анчоусов, неаполитанских сардин. Мы их с аппетитом отведали.

Сержант неожиданно спросил Верховова:

— А письмо мое у тебя цело?

— Какое письмо?

— Да вот то, которое я тебе перед началом атаки дал, когда мы на всякий случай записками менялись.

— Как же, вот оно, — отвечал Верховов и вынул из папки сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.

— Тогда прочитай сам, — предложил Багров.

— К чему?

— Читай, читай вслух.

Делать нечего. Верховов развернул бумагу и удивленно посмотрел на своего друга.

— Так здесь же ничего не написано, — ничего не понимая, прошептал он.

— Дай я прочитаю то, что не написано, — предложил Багров и, помолчав, произнес: — Помни, ефрейтор, в бою от товарища тебе не следует отставать. А ты, брат, отстал. Писать же мне, родной, нечего. Умирать до Берлина я не собираюсь.

Бывший парикмахер слегка покраснел.

— Да разве за тобой угонишься, ты ведь страха совсем не знаешь. Ничего. Как-нибудь в другой раз от тебя не отстану, — заверил он.

…Посещала нашу передовую и любовь.

В дивизионной аппаратной однажды вышел небольшой скандал. Мою телеграмму передали с опозданием. Почему? Обратился к начальнику штаба. Полковник Тарасов вызвал телеграфистку Надю К. и проверил ее журнал. Выяснилось, начальнику артиллерии она передавала вне очереди.

— Зачем вне очереди? — спросил Тарасов.

Девушка смутилась и забормотала невразумительное.

— Не понимаю, расскажите толком, — настаивал начштаба.

Щеки Нади стали пунцовыми, а бормотание еще более невразумительным.

Доложили комдиву, тот выслушал и сказал: «Ладно».

Казалось бы, все кончилось, но нет, продолжение следовало.

На следующее утро к Гуртьеву явился связной артиллерист Павел Несмачный и попросил разрешения обратиться.

— Говорите, — разрешил Гуртьев.

Несмачный покраснел и сказал:

— Надя не виновата.

— Почему? — заинтересовался Гуртьев. — Почему не виновата?

— Да потому, что я телеграмму принес.

— Ну и что же, а кто разрешил передавать вашу телеграмму вне очереди?

— Не для начальства она это сделала, а для меня.

— А ты-то тут при чем?

Полковник долго и внимательно смотрел на Несмачного, тот изнемогал от смущения. Еще бы, в штабе дивизии Павла звали красной девицей, и справедливо звали. Румяный, с пушком на верхней губе, тихий, застенчивый, он сразу обращал на себя внимание. И вдруг такое признание.

— Любовь? — спросил комдив.

— Она самая, — с трудом выдавил из себя связной, — только вы уж, товарищ полковник, не подумайте, сейчас мы так, только смотрим друг на дружку, вот после войны, тогда…

— Правильно, — одобрил Гуртьев, — после войны я сам на свадьбу приеду, сам спляшу.

Но Павел продолжал стоять перед комдивом, не собирался уходить.

— Есть еще что? — спросил его Гуртьев.

— Есть. На передовую бы меня. Хочу в бой.

Командир дивизии удивился.

— Почему именно сейчас на передовую? Раньше ведь не просился…

— Да вижу, делу мешает она, эта самая любовь-то, да и стыдно в штабе мне сидеть — здоровый ведь я, молодой.

Командиру дивизии слова понравились.

— Правильно, дорогой, правильно, завтра же отправлю тебя в батарею.

Вечером Надя плакала и, когда все уснули, о чем-то долго говорила с Павлом, а утром Несмачный ушел в батарею.

И когда на следующий вечер в аппаратную пришел с очередной депешей другой боец, Надя не вытерпела и с деланным равнодушием спросила:

— А тот, что до вас ходил, где он?

— Не можем знать. Наше дело такое. Он на передний ушедши, — притворяясь и нарочно ломая язык, пояснил боец. В дивизии все, кроме самих влюбленных, давным-давно догадались о чувствах молодых людей, но делали вид, что не знают.

— Ну что ж, давайте, передам, — упавшим голосом, еле слышно произнесла девушка, медленно протянув руку за листком.

Через несколько дней ее было уже не узнать. Надя осунулась, потускнела. Глаза стали строгими, а у губ залегли горькие складки.

Подруги понимали. Сочувствовали. Но как помочь ей? Смешили — не выходит. Грустили вместе — на их ласковые утешающие слова она отвечала путано.

И вот в один из хмурых и беспокойных ноябрьских дней…

«Здравствуйте», — раздался в аппаратной такой желанный и такой близкий сердцу голос. У девушки опустились руки. В груди бешено застучало сердце. Впрочем, обернуться не решалась. А вдруг не то…

— Что у вас? — шепотом произнесли ее губы.

А он совсем близко. Взял за плечи своими сильными руками и тихо:

— Надюша, милая, ждала?

Она обернулась. На груди Несмачного медаль «За отвагу».