Светлана Зубрилина - Владимир Высоцкий — жизнь, легенда, судьба

Рассказывая на своих встречах о постановке Ю. Любимова, Владимир Семенович Высоцкий проявлял себя как умелый театральный критик. Его анализ точен, слог позволяет «увидеть» происходящее на сцене:

«У нас нет корон, у нас нет украшений особенных. Лишь королева Гертруда — Алла Демидова носит грубую цепь большую. Герб, вероятно. Очень грубо и просто. Это совсем не мешает, это, по-моему, потрясающий прием. В «Гамлете» это невероятно, что ничего почти нет. Ну, а занавес своими поворотами и ракурсами дает возможность делать перемену декораций: коридор, комнату, кладбище, замок. Занавес работает, как персонаж, как стенки или целые павильоны в других спектаклях. Главное назначение занавеса «Гамлета» — это судьба, потому что в этом спектакле очень много разговоров о боге, хотя это спектакль и не религиозный. Но почти все нанизано на это. С самого начала Гамлет заявляет: «О, если бы предвечный не занес в грехи самоубийства!», то есть самоубийство — самый страшный грех, а иначе — он не смог бы жить. С этой точки и начинается роль человека, который уже готов к тому, чтобы кончить жизнь самоубийством. Но так как он глубоко верующий человек, то он не может взять на себя такой грех: закончить свою жизнь. И вот из-за этого занавес работает как судьба, как крыло судьбы.

Этот занавес дает возможность удовлетворить любопытство зрителей. Зритель всегда хочет узнать, а что же находится еще там? И в этом Эльсиноре, в этом королевстве, в этом таком странном и в то же время обычном государстве, естественно, масса интриг, подслушиваний. За занавесом все время присутствуют какие-то люди. И мы очень часто даем зрителям подглядеть, что же происходит за занавесом. Это дает возможность параллельного действия, это такой кинематографический прием. Например, в одной половине сцены я читаю монолог «Быть или не быть», а в другой половине разговаривают Король, Полоний и свита. Когда я вижу, что кто-то подслушивает за занавесом, я убиваю Полония, нанизывая его на нож, потому что занавес можно проткнуть ножом. Там есть какие-то щели. Потом занавес разворачивается, и Полоний висит вот так на ноже. Это не только эффект… Все время ты можешь посмотреть, что еще находится там, за этими кулисами, где кипит жизнь: кто-то ходит, кто-то подслушивает — ты видишь вдруг ухо в прорезь… Короче говоря, это дает возможность создать жизнь не только на сцене, но и рядом…

Там у нас такая могила с настоящей землей. И стоит меч, который очень похож на микрофон. Настоящая земля, и мы попытались сделать почти настоящие мечи, то есть совмещение условного и безусловного. Это вообще один из основных признаков любимовского режиссерского творчества. У нас, например, косят в одном из спектаклей, косят, но не настоящий хлеб, а световой занавес, вот такой косой взмах — и два луча погасло. Косой взмах — и еще два луча погасло. Настоящая коса, люди работают, а скашивают они сверхсветовые лучи. Понимаете? И совмещения такого условного и безусловного в «Гамлете» очень много: настоящая земля и в то же время занавес гигантский, который движется, как крыло судьбы и смахивает всех в эту могилу с настоящей землей. Я работаю с этой землей. С ней хорошо работать… Когда Гамлет разговаривает с отцом, я просто беру, как прах, эту землю и с ней разговариваю.

Любимов хотел, чтобы были в начале стихи Пастернака, которые являются как бы эпиграфом всему представлению. И эта двойная цепь преследовалась. Меня Любимов подсадил около стены, чтобы я сидел с гитарой. Когда публика входит и видит что сзади сидит человек около стены в черном костюме, почему-то бренчит на гитаре, что-то напевает, зрители все затихают, садятся и стараются не мешать. Вероятно, многие думают, что он сейчас споет что-нибудь… И чтобы публика поняла, что это никакого не принца Датского мы будем играть, а просто какого-то человека, которого зовут Гамлет, который мог жить тогда и сейчас — это не важно… Перед тем как началась пьеса, я выхожу с гитарой на авансцену и читаю…

Гул затих. Я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далеком отголоске,Что случилось на моем веку.На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси.Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси.Я люблю твой замысел упрямыйИ играть согласен эту роль.Но сейчас идет другая драма,И на этот раз меня уволь.Но продуман распорядок действий,И неотвратим конец пути.Я один, все тонет в фарисействе.Жизнь пройти — не поле перейти.[14]

А эпиграф «Но продуман распорядок действий» — это самое главное в этом спектакле. Потому что все в истории заранее предрешено, все известно, чем это кончится. От этого этот Гамлет много знает — он отличается всезнанием — знает, к чему он приходит, к какому концу и что ему его не избежать. Потому здесь другая окраска у этого «Гамлета».

Премьера «Гамлета» состоялась 29 ноября 1971 г. Ей предшествовали два года репетиций. Над этой постановкой словно довлел какой-то рок — ее не однажды переносили по тем или иным причинам.

Как было сказано, занавес играл очень важную роль в спектакле. Он был подвижным и необходимым элементом декораций. Такой замысел художника Давида Боровского позволил Любимову создать в постановке «Гамлета» шекспировскую непрерывность действий. Занавес был сплетен вручную из коричнево-серой шерсти студентами художественных училищ и сначала подвешен на алюминиевых конструкциях. Они оказались непрочными. По воспоминаниям Аллы Демидовой, на одной из репетиций, когда шла сцена похорон Офелии, звучала траурная музыка, придворные несли на плечах гроб Офелии, а за ними двигалась свита короля, во время этой сцены, только актеры стали выходить из-за кулис, эта самая злополучная алюминиевая конструкция сильно заскрипела, накренилась и рухнула, накрыв всех присутствующих в этой сцене занавесом. В театре наступила зловещая тишина. А затем раздался спокойный голос Любимова: «Ну, кого убило?» К счастью, актеры отделались вывихнутыми ключицами, содранной кожей и испугом. Но из-за необходимости создания новой конструкции, премьера отодвинулась еще на полгода.

Через полгода были сделаны по бокам сцены крепкие железные рельсы, между ними шла карета, которая держала, как в зажатом кулаке, тяжелый занавес. Занавес в своем движении обрел мобильность, легкость и с тех пор стал нести как бы самостоятельную функцию. Иногда при особом освещении занавес походил на разросшуюся опухоль с многочисленными метастазами, иногда на просвет казался удивительно тонкой ажурной паутиной, как флером времени отделяя житейскую реальность от иррационального. Иногда тяжелой массой налетал на хрупкую фигуру Гамлета, иногда выполнял просто функцию трона: в середину занавеса удобно садились король и королева; иногда на нем, как на качелях, раскачивалась Офелия; иногда он был плащом и одновременно ветром в сцене Гамлета, Горацио и Марцелла. Одним словом, функции этого занавеса были многочисленны, и в каждой сцене он выполнял какую-нибудь свою роль.