Руаль Амундсен - Моя жизнь. Южный полюс

Мы обсудили это затруднение, и Нобиле согласился, что обязательство доставить дирижабль «в безупречном состоянии» должно включать снабжение дирижабля жесткой носовой частью, дающей возможность причаливать его к мачте.

После того как все было согласовано к обоюдному удовольствию, Нобиле вернулся в Рим, чтобы выработать окончательный договор. Рисер-Ларсен и я должны были последовать за ним для подписания соглашения.

Итак, мы в следующем месяце (август 1925 года) отправились в Рим и подписали там купчую.

Во время пребывания в Риме мы договорились о дальнейших подробностях. Месяц тому назад на совещании в Осло я спросил Нобиле, не согласился ли бы он сопровождать нас в качестве капитана дирижабля, и он ответил утвердительно. Здесь же, в Риме, он потребовал, чтобы вся команда состояла из одних итальянцев. Это требование я категорически отклонил. На это у меня имелось много оснований. Прежде всего экспедиция должна была быть норвежско-американским предприятием, как я это и предполагал еще в прошлом году. Финансовая поддержка Элсворта позволила осуществить полет 1925 года, она же позволяла осуществить и полет 1926 года. Элсворт и я были товарищами, разделявшими и опасности и работу. Я был счастлив разделить национальную честь с моим верным американским другом. Но я вовсе не собирался разделять ее с итальянцами. Им мы не были обязаны ничем, кроме случайной возможности купить у них старый военный дирижабль за установленную плату. Мне было очень приятно взять к себе на службу итальянского офицера, спроектировавшего и построившего корабль. Но экспедиция была только Элсворта и моя, и она осуществлялась при помощи воздушного корабля, купленного и оплаченного нами.

Второе соображение было таково: Рисер-Ларсен и Омдаль делили с нами все опасности при полете на гидропланах, и я хотел, чтобы они разделили с нами и честь предстоявшего перелета. И не только честь, но и очень важные работы. Я считал Рисер-Ларсена одним из лучших летчиков в мире. Его опытность и советы были для нас бесценны. Омдаль в высшей степени даровитый механик и также мог оказаться нам чрезвычайно полезным в момент необходимости.

Я также твердо решил дать возможность участвовать в полете и Оскару Вистингу, так как он находился в числе тех четырех смельчаков, которые сопровождали меня на Южный полюс. Я хотел, чтобы он разделил со мною славу предстоящего полета над Северным полюсом.

Все эти соображения были в точности изложены Нобиле, и он согласился с ними. Но просил разрешения взять с собою пятерых итальянских механиков, заявив, что люди, которых он имел в виду, уже принадлежат к команде дирижабля «N 1» и обладают поэтому опытом в обслуживании мотора, клапанов и обращения с балластом. Присутствие в числе команды этих людей, привыкших маневрировать дирижаблем, которым он мог отдавать приказания на родном языке, существенно облегчило бы ему его обязанности капитана. Эти причины были весьма разумны, и поэтому я тотчас же дал свое согласие. Было решено окончательно, что из итальянцев в нашей экспедиции примут участие только Нобиле и его пять механиков. Один случай, имевший место во время нашего пребывания в Риме, внушил мне первые признаки сомнения относительно Нобиле. Рисер-Ларсену и мне захотелось съездить на курорт Остию, недалеко от Рима. Нобиле вызвался свезти нас туда в своем автомобиле. Мы с благодарностью приняли его предложение.

Это была одна из самых худших поездок, какие мне когда-либо приходилось совершать в моей жизни. Нобиле сам правил машиной. Я сидел рядом с ним, а богатырская фигура Рисер-Ларсена занимала почти все заднее сиденье. Нобиле оказался очень странным шофером. Пока мы ехали по прямому ровному шоссе, он держался нормальной скорости. Но чуть только попадался поворот, в каковом случае всякий разумный человек непременно уменьшил бы скорость, Нобиле делал как раз обратное. Он нажимал до отказа газовую педаль, и мы с головокружительной быстротой поворачивали. На полпути, когда мои руки судорожно цеплялись за сиденье, ожидая ежеминутной катастрофы, Нобиле, словно придя в себя после припадка рассеянности, замечал опасность и делал отчаянные усилия, чтобы ее предупредить. Он хватался изо всех сил за тормоза, вследствие чего мы рисковали перекувырнуться. Чтобы избегнуть последнего, он обычно начинал описывать зигзаги по шоссе.

После шести-семи таких экспериментов я обернулся к Рисер-Ларсену и сказал ему по-норвежски, что человек этот, по-видимому, не совсем нормален, и спросил Рисер-Ларсена, не может ли он его образумить и объяснить, как делают повороты. Рисер-Ларсен, один из самых отважных и в то же время благоразумных людей, каких я когда-либо знал, проворчал, что мы все, несомненно, сломаем себе головы. Я понял, что такая езда, наверно, раздражала, его гораздо больше, чем меня, так как при своем огромном опыте в управлении опасными машинами он не только лучше меня сознавал ее риск, но, привыкнув сам сидеть у рулевого колеса, тем сильнее чувствовал свою беспомощность.

После многократных увещаний мы наконец уговорили Нобиле умерить езду, но тем не менее все его поведение во время этой поездки указывало на крайнюю степень нервозности, эксцентричности и отсутствие уравновешенности. Поэтому, когда мы по возвращении остались в гостинице одни с Рисер-Ларсеном, я выразил серьезные опасения по поводу выбора Нобиле в капитаны дирижабля. «Если, – воскликнул я, – таков образец его поведения на суше, то довериться ему в воздухе будет чистым безумием!» Ответ Рисер-Ларсена чрезвычайно удивил меня.

«Нет, – сказал он, – это совершенно неправильное заключение. Многие из самых надежных и хладнокровных летчиков, каких я знаю, проявляют на суше ту же нервозность, что и этот господин. В обычной жизни они кажутся непомерно раздражительными и сумасбродными. Но стоит им только очутиться в воздухе, – быть может, сознание опасности действует на них успокоительно, – как вся нервозность исчезает, и в критический момент они проявляют осмотрительность не хуже всякого другого».

Объяснения Рисер-Ларсена показались мне убедительными, и я успокоился, тем более что видел его собственный испуг во время поездки в автомобиле с Нобиле. Уж если он после такой поездки по земле все еще верит в полезность этого человека в воздухе, то мне-то и подавно нечего сомневаться.

Однако из дальнейшего будет видно, что во время нашего полярного полета Нобиле во многих случаях выказывал те же свойства, как и у автомобильного руля, и несколько раз едва не погубил всех нас.

Итак, все было согласовано. Мне было больше нечего делать в Италии. Итальянцы употребили осень и зиму на перестройку «N 1» и на такое изменение газовместилища, при котором дирижабль получал жесткий нос, допускающий причал к мачте. Нам с Элсвортом в течение ближайших месяцев предстояло много дела. Во время нашего первого полета скончался отец Элсворта, и поэтому ему пришлось вернуться в Америку для ввода в наследство. Я же со своей стороны должен был опять посвятить себя добыванию средств. Субсидия Элсворта обеспечивала покупку дирижабля и оставляла еще небольшой резерв, но тем не менее я не мог сидеть сложа руки, а должен был раздобыть деньги на покрытие других расходов. Кроме того, у меня оставались еще долги, из-за которых конкурс все еще продолжал тяготеть надо мной. Я старался и до сих пор стараюсь выплачивать их, так как считаю это вопросом чести. Поэтому я поехал в Америку, чтобы прочесть там ряд докладов. Темой последних послужил наш полет на «№ 24» и «№ 25». Я начал мои лекции в октябре и в течение всей зимы разъезжал по Соединенным Штатам.