Эммануэль Каррер - Лимонов

Ничем не выдавая себя, он уговаривает Анну вернуться в Харьков на время, пока он не найдет подходящую комнату на двоих. На следующий день он провожает ее на вокзал, и все это время его мучают видения двух тесно сплетенных в объятии тел – ее, толстого и бесформенного, и его, старого и узловатого. И его не утешает сознание того, что ему принадлежит роскошное, изящное и гибкое тело маленькой богатой девочки: впрочем, он прекрасно осознает, что оно ему вовсе не принадлежит, что маленькая богатая девочка просто им пользуется, нимало не заботясь о его чувствах. Эдуард страдает. Он покупает для Анны продукты в дорогу, следит, чтобы она была удобно устроена. Их расставание планировалось как временное, но он чувствует, что все кончено. В Москву она уже не вернется.

Всю осень страсть к Елене буквально сжигает его. Они совершают долгие прогулки по Новодевичьему кладбищу – месту паломничества для влюбленных в Чехова и других бородачей ХIХ века. Елена, влюбленная в поэта, считает своим долгом, останавливаясь возле их могил, принимать позы задумчивой отрешенности и испытывает легкий, хотя и приятный шок, когда ее спутник, в момент наивысшего благоговения, кладет ей руку на задницу, потому что он, живой, молодой и безбородый, терпеть не может ни литературные паломничества, ни бородачей ХIХ века. Маленькая собачонка, лизавшая его кровь, семенит сзади и плаксиво постанывает, когда они трахаются на постели в его малюсенькой комнатке в коммуналке. Что до Елены, то она кончает очень шумно. Бабушка, живущая за стенкой, встречаясь с ними в коридоре, игриво подмигивает. «Сдается мне, – сказала она как-то Эдуарду, – что девушка – не твоего поля ягода, но у тебя в штанах, видать, кое-что есть. Делаешь такие штуки, о каких ее богатенькие приятели и понятия не имеют». Эдуарду нравится и эта бабуля, и роль простого парня с большим хуем, который сводит принцессу с ума от наслаждения, а ее богатых поклонников – от ревности. Они все в нее влюблены, а она любит его, и ради него зимой решает уйти от Виктора. Выходит за Эдуарда замуж и венчается с ним в церкви. И соглашается жить в бедности, в маленькой комнатке, а изредка – в чужих квартирах, куда их пускают.

Он выиграл. Ему завидуют все: и тесный мирок андеграунда, где никогда не видели женщин столь красивых и изысканных, и богатые буратины, у которых нахальный поэт похитил их принцессу. В течение нескольких лет они с Еленой были любимцами московской богемы. Если в 1970 году, в самый мутный период мутной брежневской эпохи, и существовало что-нибудь похожее на советский гламур, то воплощением его была эта пара. Есть фото, где Эдуард запечатлен стоя, в величественной и торжествующей позе, длинноволосый, одетый в то, что он называл «пиджаком национального героя», – пэчворк из ста четырнадцати разноцветных кусочков кожи, сшитый им самолично. А рядом, у его ног, сидит нагая Елена, восхитительно хрупкая, с маленькой грудью, легкой и упругой, сводившей его с ума. Он хранил эту фотографию всю жизнь, возил с собой повсюду, вешал на стену, как икону, везде, где ему довелось обретаться. Это его амулет. И его сила в том, что, как бы низко он ни пал, что бы с ним ни случилось, он был этим мужчиной. А она была его женщиной.

5

Два известных человека, чьи жизни протекали параллельно, – Александр Солженицын и Эдуард Лимонов. Оба покинули страну весной 1974 года, но отъезд первого наделал в мире гораздо больше шума, чем отъезд второго. После падения Хрущева конфликт власти с рязанским пророком, который – чисто советский парадокс – считается крупнейшим писателем своего времени, но при этом фактически не печатается, перетек в открытую форму. Не много можно вспомнить жизнеописаний столь же драматичных и прекрасных, как эта почти средневековая история одинокого человека, вышедшего из крестьянской среды и сумевшего выжить и после рака и после лагерей, поскольку в нем жила уверенность, что он доживет до торжества правды, потому что те, кто лжет, – трусливы, а он – нет. В тот момент, когда его коллеги голосуют за его исключение из Союза писателей, в частности, за то, что «в его произведениях не отражена тема братства писателей», он находит в себе силы спокойно им ответить: «Хорошо обустроенная, сытая литература, толстые журналы, большие тиражи – все это я считаю несущественным. И не то чтобы на этом поле не рождались таланты, они есть, но все они обречены, это поле – не плодоносит, потому что все участники согласились не говорить главной правды, той, которая бросается в глаза безо всякой литературы». Главная правда – это, безусловно, ГУЛАГ. Правда и то, что ГУЛАГ существовал и до Сталина, и после него, что это не болезнь советской системы, это – ее сущность, ее понимание целесообразности.

Солженицын тайно собрал свидетельства двухсот двадцати семи бывших зэков, записал их своим бисерным почерком, хранил, закапывая в землю, переснимал на пленку, чтобы переправить на Запад, и в конце концов возвел колоссальный памятник, каким стал «Архипелаг ГУЛАГ», опубликованный во Франции и Соединенных Штатах в начале 1974 года и зазвучавший на волнах «Радио “Свобода”».

Юрий Андропов, возглавлявший в те годы КГБ, понимает, что это – бомба, которая представляет для режима гораздо более серьезную опасность, чем весь американский ядерный арсенал. Ои срочно собирает Политбюро. Итоги этого чрезвычайного заседания были обнародованы в 1992 году, когда Борис Ельцин рассекретил архивы: это настоящий детектив, он мог бы стать бестселлером. Расслабленный Брежнев уже не ощущает драматизма ситуации. Разумеется, он согласен, что эти публикации следует расценивать как удар, нанесенный буржуазной пропагандой по всему, что у нас есть самого святого, но полагает, что гнать волну не следует и что в конце концов все успокоится и забудется, как забылись протесты против вторжения в Чехословакию. Председатель Президиума Подгорный этой точки зрения не разделяет. Он возмущен и брызжет слюной от гнева: система разложилась до такой степени, что не способна принять здравого решения. Автору – пулю в затылок, и разговор окончен. Вот в Чили, например, на сей счет не стесняются. Да, при Сталине мы немного перегнули палку, но теперь ударяемся в другую крайность. Более дипломатичный Косыгин предлагает сослать автора в Заполярье. Пока звучат эти тирады, Андропов вздыхает и поднимает глаза в потолок, а когда он наконец берет слово, то произносит следующее: «Все это очень мило, друзья мои, но, к сожалению, мы опоздали. Пуля в затылок могла бы решить проблему лет десять назад, а теперь, когда на нас смотрит весь мир, с головы Солженицына не должен упасть ни один волос. Единственное, что нам сегодня остается, – это высылка».