На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Затем рассказ коснулся барской жизни Хрущева. Оказывается, у Хрущева было 33 дачи по стране, и дачи эти были отнюдь не скромными.
Я послал лектору записку. В ней был вопрос, почему зародился новый культ и нет ли в этом закономерности. Второй вопрос затрагивал проблему гласности: почему в газетах нет изложения причин снятия Хрущева.
Я напрасно ждал ответа.
Примерно в это же время Виктора Платоновича Некрасова вызвали к Шелесту. Шелест выразил Виктору Платоновичу сочувствие по поводу нападок на него Хрущева (о нападках Подгорного Шелест забыл). Некрасову было предложено написать статью о Хрущеве. Не задумываясь, Некрасов ответил отказом: «Мертвых я не трогаю». Затем был разговор с Козаченко, секретарем парторганизации Союза писателей Украины. Тот объяснил, что когда парторганизация хотела выгнать Некрасова из партии, то все, конечно, были в душе на стороне Виктора Платоновича, «но ты ж понимаешь…»
Через 3–4 недели после того, как было отправлено письмо в Одессу, я получил телеграмму от Эда. «Ничего не предпринимай. Подробности письмом».
На следующий день я сидел в лаборатории и что-то писал. Открылась дверь и появилась добродушно улыбающаяся физиономия Ю. П. Никифорова, «старого приятеля» из КГБ, с которым мы когда-то обсуждали проблемы телепатии. Сердце неприятно защемило. Но я тоже улыбнулся и спросил его, зачем он здесь. Юрий Павлович попросил выйти и поговорить. Я ответил, что за 5 минут покончу с делами. Он вышел. Я быстро запрятал самиздат.
На улице с двух сторон подошли «товарищи в штатском» и, улыбаясь, провели к машине. Уже сидя в машине, я спросил Юрия Павловича, о чем будет разговор. Юрий Павлович начал расспрашивать о работе, об экспериментах по телепатии. Сердце радостно ёкнуло — видимо, хотят создать секретную лабораторию. Наконец-то! Но и тревога осталась, непонятно почему.
Зашли в здание республиканского КГБ, завели в кабинет. Вошел еще один.
— Леонид Иванович, расскажите о ваших планах, о проблемах, которые вас интересуют.
Я начал с телепатии. Кагебисты заскучали и через 10–15 минут стали расспрашивать о философских интересах. Я рассказал о семинаре. Они стали расспрашивать детали, но вскоре опять заскучали. Был задан наводящий вопрос о Толстом. Я обрадовался — видимо, кто-то донес только о моем увлечении Толстым, его философией. Подробно изложил им, что ценного вижу у Льва Николаевича (свою критику Толстого опустил). Они спросили, какие недостатки я вижу у советской молодежи. Я указал на рост преступности и попытался высказать свои предположения о причинах этого явления: увеличение свободного от работы времени, идеологический вакуум, скука официальной пропаганды, недостаток культурных запросов и т. д. О социальных причинах предпочел промолчать, указав лишь на тот факт, что моральное разложение особенно затронуло детей зажиточных, чиновных родителей. Они попросили указать соответствующие факты. Я напомнил несколько нашумевших дел, о которых в прессе ничего не было, но о которых знал весь Киев.
Беседа длилась около двух часов. Я заметил, что у меня противно дрожат палец и голос. Было неприятно, т. к. на уровне сознания я был спокоен, уверенный в том, что у них нет против меня никаких серьезных данных.
Наконец меня перевели в другой кабинет и задали вопрос о зарплате чиновникам и рабочим. Я понял — письмо у них. Палец сразу же перестал дрожать, голос окреп — страшит ведь не столько реальная угроза, сколько неопределенность угрозы.
Я процитировал Ленина о том, что необходимо, чтобы оплата любого чиновника была не выше, чем средняя зарплата рабочего. Никифиров заметил, что не все, что говорил Ленин, верно. С этим смелым заявлением сотрудника тайной полиции я, естественно, согласился, но парировал тем, что Ленин подчеркнул, что по вопросу о государстве ленинский принцип оплаты чиновников — самое важное. Я объяснил, что это создает материальную гарантию против погони за чинами, теплыми местечками, против бюрократизации социалистического государства. Кагебист рассмеялся: «Но это же наивно желать, чтобы кухарка получала больше министра». Сердце от удовольствия сжалось — сейчас я выдам этому «охраннику социализма-ленинизма!..»
Я процитировал слова Ленина: «Понижение оплаты высшим государственным чиновникам кажется «просто» требованием наивного примитивного демократизма. Один из «основателей» новейшего оппортунизма, бывший социал-демократ Эд. Бернштейн не раз упражнялся в повторении пошлых буржуазных насмешечек над «примитивным демократизмом»».
И не удержался от насмешки:
— Вот в какую сомнительную компанию вы попали.
Он не выдержал и прекратил свободную дискуссию —
положил мое письмо на стол.
— Это вы писали?
— Да.
— Зачем?
— Я думал послать его в ЦК.
— Только в ЦК?
— Нет, если Недорослов посчитал бы это глупым, то я думал распространить письмо среди студенческой молодежи.
— Зачем?
— Я это объяснил в письме. До каких пор вы будете издеваться над народом, над идеалами коммунизма?
Естественно, я не могу вспомнить диалог точно. Я пытаюсь лишь передать смысл аргументов с обеих сторон.
Никифиров перешел к отдельным фразам в письме.
— О каком расстреле рабочей демонстрации вы пишете?
— О Новочеркасском.
— Откуда вы знаете об этом?
— Мои знакомые ездили туда и знают об этом от очевидцев.
— Что именно они рассказывали?
— Повысили по всей стране цены на мясо. А на новочеркасских заводах снизили оплату труда рабочим. Рабочие вышли на демонстрацию. Против рабочих обком партии выслал гарнизон. Начальник гарнизона, полковник, позвонил в Москву к Хрущеву и спросил, можно ли не подчиниться обкому и не стрелять в демонстрантов. Хрущев приказал стрелять. Полковник застрелился сам. Солдаты и офицеры отказались стрелять. Тогда вызвали солдат-азиатов и кавказцев. Они расстреляли демонстрацию. Вскоре после этого по городу прошли аресты зачинщиков.
— Кто это вам рассказал?
— Знакомые.
— Какие?
— На этот вопрос я не хочу отвечать.
— Вы же математик. Как вы можете доверять тому, что кто-то сказал?
— Я не виноват, что столь важные события не описываются в прессе либо фальсифицируются. В таких случаях я пытаюсь получить информацию от разных людей, с разными взглядами. У меня нет времени и денег, чтобы поехать в Новочеркасск. Возможно, часть фактов изложена мною неверно, однако сам факт расстрела мирной демонстрации известен всей стране.
— Ну, вы все же подумайте — можно ли писать в ЦК, исходя из непроверенных фактов?
— Я настаиваю на том, что основной факт, расстрел, точен и что русские и украинские солдаты отказались стрелять. А об этом только я и писал в ЦК.
— Вот вы здесь пишете об отсутствии свободы печати. Но вы ведь знаете, что печать у нас партийная, народная и не может печатать антисоветских статей.
— Ленин писал, что при социализме каждый волен говорить и писать все, что ему вздумается, без малейшего ограничения свободы слова и печати.
— Вы начетчик, Леонид
