Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш
Теперь, когда он стал членом парламента, Дизраэли были нужны только деньги и удачный брак, чтобы оставить в прошлом свою скверную репутацию. В 1839 году он получил и то и другое в лице Мэри-Энн Льюис. Уиндем Льюис, его коллега по выборам в Мейдстоне, умер в марте 1838 года, и Дизраэли незамедлительно дал ясно понять овдовевшей Мэри-Энн, что будет счастлив занять место ее покойного супруга. Такой союз представлялся выгодным обоим: Мэри-Энн могла сохранить положение жены члена парламента, а расстроенные финансы заставляли Дизраэли обратить особое внимание на ее солидный годовой доход и лондонский дом.
С учетом этих обстоятельств его авансы выглядели довольно корыстными, а о романтической страсти, наподобие той, что связывала Дизраэли и Генриетту Сайкс, не могло быть и речи. Однако в течение года — траур по мужу — основание для близких и прочных отношений было заложено. Несколькими годами ранее, когда Дизраэли впервые встретил Мэри-Энн на одном из приемов, она не произвела на него впечатления: «Кокетка и трещотка», — так описал он ее Саре. Однако с тех пор она немало поспособствовала его успехам в политике и, что еще важнее для Дизраэли, уверовала в его гениальность. Именно такого рода преданность он всегда искал в своих отношениях с женщинами — возможно, пытаясь найти компенсацию того, что не получил от матери. По той же причине и возраст Мэри-Энн (в свои сорок пять она была двенадцатью годами его старше) в представлении Дизраэли отнюдь не стал помехой. От Сары Остен до Генриетты его всегда привлекали женщины постарше, материнского склада. Вскоре он уже писал ей: «Скажи мне, что ты любишь свое дитя».
Возраст Мэри-Энн был хорош и в другом отношении. Ее первый брак оказался бездетным, и к этому времени уже не было сомнений, что ей не суждено стать матерью. Дизраэли мог быть уверен, что останется единственным «ребенком» Мэри-Энн и ему не придется делить с кем-нибудь ее заботу. Это также означало, что его род прервется, в то время как для большинства английских знатных семей этот вопрос имел бы первостепенное значение. Впрочем, Дизраэли, похоже, не беспокоило, что он станет последним в роду. И действительно, уже на склоне лет, когда у него появилась возможность добиться титула для сына своего брата Ральфа, которого в честь героя одного из романов Дизраэли назвали Конингсби, он отказался от этого шанса, причем несколько раз.
Равнодушие Дизраэли к продолжению своего родословия, по-видимому, связано с тем, что он воспринимал себя как «пустую страницу» между иудаизмом и христианством. Такой образ наводит на мысль о шаткости его положения, неспособности раз и навсегда определиться, по какую сторону религиозной и психологической границы он находится. Но появись у него ребенок, проблемы идентичности и национальной принадлежности, которые для себя он умудрялся откладывать до конца жизни, потребовалось бы решить. Как отцу ему пришлось бы решать, хочет ли он, чтобы его дети были англичанами с еврейскими предками или евреями, которые по воле судьбы сделали Англию сферой своей деятельности. (Третью возможность, предполагающую, что в одном человеке может уживаться еврей и англичанин, в Англии того времени нельзя было представить; даже теперь подобная свобода самоидентификации возможна только в Соединенных Штатах, но не в Европе.) Брак с Мэри-Энн давал уверенность, что это трудное решение ему не придется принимать никогда, и он останется блистательным исключением из правил и не должен будет определять правила для своих потомков.
Дизраэли в год женитьбы (1839):
«Я так устроен, что моя жизнь должна стать нескончаемой любовью».
Какие бы неурядицы, связанные с деньгами и корыстным мотивом, ни омрачали его жениховство, в феврале 1839 года, когда они рассеялись, некая размолвка заставила Дизраэли написать Мэри-Энн поразительно честное письмо. «Впервые оказывая вам знаки внимания, я отнюдь не руководствовался романтическими чувствами, — признавался он. — Я не оставался слеп к практическим выгодам такого союза». Однако далее он подчеркивал, выказывая бескорыстие, хотя и довольно необычным образом, что состояние Мэри-Энн «оказалось значительно скромнее, чем это представлялось» ему или обществу. По завещанию мужа она пожизненно получала доход, но права распоряжаться самим состоянием не имела. Дизраэли был уверен, что, преследуя в браке только меркантильную цель, он мог бы найти и более выгодную партию: «В моем распоряжении все, что только может предложить общество». На самом деле в Мэри-Энн его прежде всего привлекала ее способность стать как раз такой женой, которая ему нужна, «на которую я с гордостью могу смотреть как на спутника жизни, — писал он, — спутника, который с пониманием относится ко всем моим начинаниям и чувствам, утешает меня в минуты уныния, разделяет со мной торжество побед и трудится вместе со мной ради наших общих славы и счастья».
У читателя может возникнуть желание спросить вслед за Ричардом III: «Кто обольщал когда-нибудь так женщин? Кто женщину так обольстить сумел?»[54] Однако его письмо было составлено с таким совершенством, что прогнало прочь сомнения Мэри-Энн, и она ответила: «Ради Бога, придите ко мне. <…> Я готова ответить всем вашим желаниям». В обществе, где брак неизбежно становился коммерческой сделкой, Дизраэли выказал ей уважение, откровенно упомянув о деньгах. В то же время он дал ясно понять о своем желании, чтобы их союз опирался не только на финансовый интерес, но и на эмоциональную близость. «Все золото Офира[55] не приведет меня к алтарю, — заканчивал он свое письмо. — Мне нужны совершенно другие качества в милом сердцу спутнике жизни. Я так устроен, что моя жизнь должна стать нескончаемой любовью».
Именно такой подход к Мэри-Энн,
