Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

Не помню, сколько времени стоял на скамье полковник. Может быть, час, а может быть, три или четыре. Он стоял все так же неподвижно и прямо и смотрел поверх голов. Я никогда не видел более печального зрелища. Его гордость казалась почти комической, гордость человека, одетого в грязное арестантское рубище. Но никто не смеялся. Никто не испытывал удовольствия от того, что издевались над человеком, который считал себя выше других. Это был человек особенный. Человек, который даже здесь продолжал оставаться самим собой и был не в состоянии приспособиться к концентрационному лагерю.

Староста бокса бесновался, раздавая направо и налево пинки и оплеухи.

– Вот полковник бельгийской армии, у которого больше всех вшей, – орал он.

Староста не поленился сходить к писарю, чтобы посмотреть карточку полковника Беквефора.

– Повтори, вонючая собака, что ты величайший неряха двадцатого века.

Полковник молчал. Я чувствовал, как напряглись его плечи. Он старался выглядеть твердым и спокойным. И все-таки было заметно, что он теряет силы.

– Повтори, что ты самая грязная тварь двадцатого века. Будешь стоять здесь, пока не

– Ye ne comprends pas l'Allemand, -снова произнес полковник.

В конце концов староста устал. Полковник тоже опустил плечи, уронив голову на грудь.

– Можешь считать, что он уже мертв,- сказал мне вечером Друг.

– Кто?

– Полковник. Теперь они будут мучить его. И староста блока, и старосты боксов, и остальные. Эсэсовцы сделают все, чтобы убить его. И их прислужники здесь, в блоке, постараются им помочь. Люди, командующие здесь, привыкли действовать по примеру эсэсовцев. На той стороне лагеря все иначе. Там заключенные нужны для работы. И поэтому эсэсовцы терпят, что «красные» командуют в тех блоках. Но здесь распоряжаются идиоты и уголовники, которые в жестокости не уступают эсэсовцам. Они и считают себя почти эсэсовцами. Когда я прибыл сюда, один из их ораторов сказал: «Здесь запрещается смеяться. Здесь может смеяться только дьявол, а дьявол – это я». Неделю спустя эти слова повторил староста бокса. Эти типы во всем подражают эсэсовцам. Они убьют полковника.

Его действительно убили. Иезуитски. Они поняли, что унижение для этого человека страшнее физического наказания. Полковник умер одним из первых среди прибывших в байретском эшелоне.

Мы спали по девять человек на двух нарах шириной по девяносто сантиметров. Метр восемьдесят на девятерых. Если поворачивался один, то должны были поворачиваться и остальные, поэтому мы старались не шевелиться. Некоторые группы укладывались валетом. Мы же всегда спали голова к голове, лежа на боку.

Если кому-то ночью требовалось выйти, то потом он никак не мог втиснуться на свое место. Поэтому мы старались не вставать.

Мисок для еды тоже не хватало, на две тысячи заключенных в блоке их имелось сотни три-четыре. И когда днем раздавалась команда: «Выходи на раздачу супа», все бросались к двери бокса, расталкивая локтями соседей, чтобы поскорее подобраться к выходу.

Суп раздавали на улице. Его подвозили к тифозным блокам и в котлах разносили по боксам. Голодные люди, сдерживаемые кулаками и пинками охранников, рвались к котлам. Миски первыми получали те, кто оказывался ближе к котлу. Староста бокса наливал в каждую миску половник супа. Торопиться, собственно, было глупо, так как суп был очень жидкий и только на дне котла оставалось немного гущи.

Староста не трудился размешивать суп, так как персонал ел из того же котла и гуща на дне доставалась ему. Но у заключенных не хватало терпения ждать. Запах супа манил и подгонял их. Иногда раздача супа проходила спокойно – каждый выкрикивал свой номер и писарь ставил в списке против номера крестик. Но обычно суп выдавали просто по очереди, и казалось, что в таком случае его можно получить дважды. Но не тут-то было: старосты отличались безукоризненной памятью, и если кто-то рисковал подойти второй раз, то получал удар черпаком по лбу. Впрочем, этот черпак гулял по бритым головам и без всякого повода. Старосты привыкли бить заключенных всем, что попадало под руку.

Получившие суп должны были молниеносно выпить его (ложек, конечно, не давали) и передать миску следующему в очереди. Миски обычно передавали, основательно вычистив их пальцами. Ни одна собака не могла бы вылизать свою миску так чисто, как это делали мы. Однажды мне за это здорово досталось. Немец отчитал не только меня, но и всех стоявших в очереди.

– Совесть у вас есть? Что за сборище грязных свиней! Неужели вам приятно, что вашим товарищам придется жрать из мисок, которые вы лизали? А может быть, у вас тиф! Откуда такие берутся! Неужели в вашей свинской стране никто понятия не имеет о гигиене?

Это был сильный, сытый мужчина, он с наслаждением раздавал удары и пинки. И мы не сопротивлялись, покорно отдавали свои миски. Я посмотрел на Друга. Он кивнул мне. Да, мы и в самом деле начинали дичать.

Порция супа равнялась примерно четырем стаканам жидкости. Вечером нам давали двести граммов хлеба. Утром мы получали только пол-литра тепловатой жидкости, именовавшейся кофе. Вместо двухсот граммов хлеба стали выдавать сначала по сто семьдесят пять, потом по сто пятьдесят, по сто и, наконец, по восемьдесят граммов. В хлеб добавляли опилки.

Голод… Описать, что такое голод, так же трудно, как трудно передать, что такое вши. Голод – это не ощущение, это состояние. Это болезнь, от которой умирали. Голод ощущался не только в желудке, вы чувствовали его во всем теле. И в мозгу, так как голод лишал человека способности здраво мыслить. Приходилось постоянно бороться с апатией, которая здесь, в лагере, была смертельно опасной. Голод ощущался в ногах, которые спотыкались на каждом шагу, в цвете кожи, которая стала серой и подолгу не заживала, если на ней появлялась царапина. Голова кружилась, и руки висели как плети. Иногда приходили мысли о смерти как о спасении. И это тоже было страшно. Ибо смерть на каждом шагу подстерегала нас. У меня еще не хватало мужества посмотреть на мертвецов, как мне советовал Друг. Вообще-то мы все видели их. Они лежали на снегу, в проходе между бараками. Я видел их, но старался не смотреть в ту сторону.

Случалось, что заключенные крали друг у друга хлеб. Слабый выхватывал у более слабого его кусок и уходил, жадно глотая хлеб. Он понимал, что получит за это двадцать пять палочных ударов, и все-таки шел на воровство. Воров бойкотировали. Мы даже не осуждали немцев за эти двадцать пять палочных ударов. Вор мог стать и убийцей из-за еды. Однажды в Дахау был случай такого убийства.

Голод… Он душил нас постепенно. К рождеству 1944 года я уже был в его власти. Но он еще не добрался до моего мозга, моих рук и ног.