Иван Чистяков - Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936

— Сказал, надо работать за совесть, а не за страх.

С перепугу парень кричит:

— Я за страх! За страх!

Поднажал на помпохоза с комнатой, завертелся юлой. Я да я, да мы, да сделаем, вы сами видите, какая работа. Работа же такая, что нач. отр. карточки семьи не готовы, то полки адъютанту, то нач. отр. квартиру побелить.

Пробуждается природа. Несутся гуси к северу. Грачи на нивах, жаворонки. Паук бежит, бежит, торопится. Зу-у-у-уммм — от мухи шум. В шинели жарко. А над горизонтом марево. Не помню больше ничего.

Да вот еще. Нач ф-ги 11 пишет заявление нач. отделения и Бачевскому: охрана безобразничает, не пускает нас на производство, меня и воспитателя, и т. д, срывают, мы горим желанием и пр. Выясняем. Воспитатель имеет подконвойное хождение, а остальные шли через зону. Что ж часовой, попка что ль? Он обязан остановить. Нас остановит, да еще положит, на то у него и дрын в руках. Как все же нач. отделения быстро реагирует на заявление з/к. Срочно расследовать и доложить. А о нас хотя бы заикнулись, нет. Ну, подберем материал.

15 [апреля]

Снимаю схему аммонального склада. А солнце шпарит так жарко. И думается мне, и кажется, что я в Москве, в Сокольниках. На стадионе тренировка и я среди всех по обыкновению. Говорят, что москвичами укрепляют дисциплину, но это как раз наоборот.

Разве легко нам из шума столицы в такой дыре как Д. В. К.? Спрашивают много, работаем по 18 часов в сутки, живем в собачьих условиях, а платят меньше чем в Р. К. К. А. Возможностей получить срок больше, чем где-либо. За что же спрашивается все это. И Николенко туда же, куда и все — долой из БАМа. Партийцы, где ваш долг?

Николенко подтверждает, что помполит не против сам уволиться. Вот вам политико-моральное состояние. А раскричится, черт, на нас, так куда там. Служака.

16/IV

Темень непроглядная, глаза болят от напряжения.

3,30. В ружье! С 11 побег четверых из-под обстрела. Беру пять желающих и цепью по полю, по болоту, на воде. 15 километров ускоренным шагом, нагрелись. Безрезультатно. Взяли беглецов в Завитой.

Вызывает нач. 3-й части и пошел. Говорит спокойно, деликатно, но нет-нет, да пустит вдоль и поперек. Считают меня членом партии, да обещают как партийцу всыпать. А как командира отдать под суд. Хотел сказануть нач. 3-й ч., что побег-то произошел после вашей беседы через 2 часа, да удержался. Надо быть дипломатом, и незачем накрикивать на себя беды. Днем снимаю. Жарко. Вьется жаворонок звонкий. Свободно льется трель. Поет, поет и радуется солнцу, радуется весне и жизни. А я не рад жизни. Так влачишь существование, теряешь ни за что, за 300 руб. Снова к телефону.

— Т. Чистяков! Когда у вас наконец прекратятся безобразия? Завели людей в вокзал и сами дремлят! Надо выбрать боевых!!

Люди-стрелки не мои, причем тут я? Где взять боевых? Когда и таких-то нет. 3-я часть сама старается работу свалить на нас. На обработке этапа никого. Есть тогда, когда нас гонят.

17 [апреля]

Иду на 7-ю за 15 к. пешком. За разъездом ж. д. резко изменяется. С крутым поворотом уходит в сопки. Вьется по склонам в узкой лощине. Насыпь то прорезает сопку, то идет как бы по террасе влево-вправо. С одной стороны обрыв, с другой — песчаные оползни выемки. Пласты разноцветного песку, корни деревьев, кустарники, овраги и телеграфные столбы, на которые, если посмотреть с высоты и вдоль, то получается впечатление громадной пилы. И ко всему этому вальдшнепы тянут тучей, подняв сплошной базар в воздухе.

На 7-й. Чистое и светлое помещение. Уютно и тепло. И знаменитая нач. ф-ги Вьюга. Заперли Шакову в шкаф и держали там двое суток. Послали стрелка с людьми на Бурею с туфтовым нарядом, а днем приехала, раскричались:

— Охрана меня зажимает, охраны я боюсь, охрана меня убьет.

Еще случаец. К. о. Захаров в охране получил туберкулез и стал не нужен, увольняют. Здоров — служи, болен — лети на все четыре.

Болит нога, намял, ну и испортилось самочувствие. Помылся в бане, как в раю побыл. После бани спать бы и спать, а тут сиди, хотя и дела нет. Оборвались мысли, верней, оборвали. Переправляем этап освободившихся на 9-ю.

18 [апреля]

Сходил на 11-ю, и в голове сумбур такой, что не хочу ничего записать. Пасмурно.

19/IV

С 11-й бегут. Сегодня два челов. и никаких мер с 3-й части. Зона и фонари не сделаны. Ни мы, ни 3-я часть ни заставить, ни приказать не можем. Чего же ради я буду расписываться в своем бессилии. Кому-то дороже стоит сделать зону и дешевле упустить несколько человек. Не хватает стрелков людей выводить на работу, составляют акт на охрану за невывоз в виду отсутствия конвоя. Ну и козел отпущения — охрана.

А как отвечает за побег лагерная администрация? Никак, это ее не касается; наше дело бежать, ваше ловить! Наше дело оскорблять охрану, а ваше дело не обижаться. Рычит нач. о. на Инюшкина, а тот хоть бы что. Придерживается своей политики, посиживает дома.

20–21 [апреля]

Заболел живот. Мутит. Иду в сопки с Лавровым. Пасмурно. Жалею, что не взял ружье, взлетает пара тетеревов из-под носа. С чего бы не начинали разговор, кончают о способе увольнения из БАМа. О нежелании служить. Собирают шумовой оркестр, а когда играть, репетировать, когда день с 9 утра до 4 дня загружен до ушей, с 4 до 8 перерыв, а там до 2 ночи. Начальник заявляет, чтоб 21 к 10 утра волейбольная площадка была готова, приду играть.

— Что вы, тов. нач., так рано?

— А что же я буду делать?

22 [апреля]

Хочется забыться. Ну, поговоришь с адъютантом, потрепешься, вроде полегче станет. Вспоминаем к случаю работу телеграфа.

Помполит телеграфирует: «В четверг дочь, благополучно!» Получают: «В четверг дождь в Облучье». Так и выходит, что еще день жизни отмечен только этим событием. Нач. 3-й части звонит помполиту.

— Надо задержать увольняющихся стрелков всеми силами.

Отвечают сами стрелки:

— Судите, а служить не будем.

Многим думается, что служить в БАМе — счастье жизни и радость. Недалеки у них мысли.

Сводит ноги, руки. В «комнате», что на улице. Вечная временность и кочевье, вечно неустроенно. Ложась спать, думать, что поднимут по тревоге среди ночи — красота. Идет град. Неужели так надолго, неужели на всю жизнь. Волосы шевелятся на голове.

23–24 [апреля]

Дни бегут, оставляя нехороший след в памяти. Дни до того похожи один на другой. Знаешь, что завтра машинка также завертится: побеги, аресты, хвоста подкрутка. Не знаешь, куда деться в нескладный четырехчасовой обеденный перерыв. Грязь и холод. Сыгрывается доморощенный джаз, в котором больше шуму, чем мотива и художественного произведения. Никто не руководит, поэтому кто где вздумает на свой взгляд бьет в бубень, трещит, звонит и т. д. Сплошная какофония. На душе то же самое. Забудешься немного, но тут же с новой силой врежется БАМ острым клином в мозг. Потрепешься с Лавровым. Есть с кем перекинуться парой слов.