Собаки и тайны, которые они скрывают - Элизабет Маршалл Томас
Однажды три ворона прилетели на поле и весь день бродили там, охотясь на кого-то – может быть, на полевок. В тот же вечер светлый койот вышел в поле с этими воронами, что навело нас на мысль, что он, возможно, намеренно ассоциирует себя с ними, как будто у него есть свои разведчики.
Или так мы решили для себя. Когда собаки стареют, хочется думать о преемственности. Кто будет похож на них в будущем? Кто был похож на них в прошлом? Например, когда Инукшук поседела от старости, на ее боках появились длинные темные полосы, похожие на тени. Очевидно, эти полосы были у нее всегда, но их очень трудно было различить. Насколько мне известно, ни у одной другой собаки в этом полушарии нет таких полос. Они шли в правильной очередности и располагались по диагонали, как полосы ниже талии зебры, разве что полосы Инукшук были направлены вниз и назад, от холки к паху, тогда как полосы зебры имеют наклон вверх и назад, от грудины к бедрам. Такие полосы на собаке я видела только в Австралии, у динго. Этот динго лежал на склоне холма, выслеживая телят в пересыхающем водоеме. Его темные полосы прекрасно маскировали его, но не настолько, чтобы коровы не могли его видеть. Помня о своих детях, они стояли в напряжении и вытягивали шеи, подозрительно глядя на динго. Мне нравилось думать, что полосы передались Инукшук от ее матери-динго. Во всяком случае, это казалось более вероятным, чем наследственность ее здоровенного отца-хаски, хотя у большинства динго нет полос, и они, конечно, цвета красного золота, цвета австралийской травы. Тем не менее у азиатских бродячих собак иногда попадаются полосы, и время от времени даже сегодня азиатские дворняги попадают в Австралию, обычно в качестве пассажиров какого-нибудь судна. Так что об азиатском предке тоже было приятно думать – это было напоминанием о том, что с древних времен представители разных собачьих рас контактировали и смешивались.
Чего хотят собаки? Они хотят друг друга. Как мы все знаем, люди – это всего лишь киноморфный суррогат. Собаки, живущие в обществе друг друга, спокойны и прагматичны, они никогда отчаянно не нуждаются в том, чтобы сообщить о своих потребностях и чувствах или делиться своими наблюдениями, как это, вероятно, делают некоторые истеричные собаки, которые знают только общество нашего вида. Собаки, живущие в компании друг друга, знают, что их понимают. Инукшук в конце своей жизни забыла почти все, что когда-либо знала о людях, от нашей идентичности до ее собственных навыков соблюдения порядка в доме. Тем не менее она продолжала жить со Сьюсси и Фатимой, принимая на себя ответственность перед ними как свой долг и свое место с ними как свое право. Фатима также ощущала самые большие свои обязательства перед сводным братом Сьюсси и сводной сестрой Инукшук. После ночевки в Школе ветеринарной медицины в Корнелле, куда я отвезла ее, чтобы посмотреть, что можно сделать с ее диабетом, она вышла из своей больничной клетки, прошла прямо через дверь клиники к машине, которая должна была ее отвезти назад к своей семье. При этом она даже не взглянула ни на меня, ни на кого-либо еще. Это стало большой неожиданностью для ветеринаров, которые ожидали восторженного воссоединения. А Сьюсси, который к концу жизни тяжело страдал от болезни Альцгеймера, почти забыл, что люди вообще существуют. Он знал койотов в лесу и полевок в полях, он знал о своих сестрах, о самках динго, но иногда он с недоумением смотрел на нас, словно забыл, кто мы такие.
Сьюсси умер зимой от смертельной инъекции, призванной положить конец его страданиям от артрита, который на момент его смерти стал настолько серьезным, что он уже не мог встать. Я отвезла его к ветеринару в нашем городе, и его смерть была почти такой же умиротворенной, как смерть дерева.
Дома я показала оставшимся собакам его ошейник. Я стояла с ними в своем кабинете – пустой, неотапливаемой комнате, примыкающей к нашему гаражу.
Изучив ошейник, Фатима и Инукшук медленно потянулись носами ко мне, тщательно исследуя все запахи, прилипшие к моим рукам и одежде. Закончив, они обе отступили назад и спокойно посмотрели на меня, как бы обдумывая что-то или вникая. Затем, когда мы стояли вместе в холодной, светлой комнате, просто глядя друг на друга, они вдруг начали выделять запах. Это был запах псины, мокрой собаки. Он поднимался, как облако холодного пара, от одной или обеих сестер динго, просачиваясь сквозь их кожу, становясь все сильнее и сильнее, пока комната не наполнилась им. Я никогда раньше не испытывала ничего подобного и понятия не имела, что происходит.
Я и сейчас не имею понятия. Но когда мы стояли там, спокойно глядя друг на друга в ледяной комнате, в густеющем облаке запаха, мне пришло в голову, что смерть и запах идут вместе не как тление, а как память, – или, по крайней мере, это так для собак. Как голоса путешествуют туда, куда не могут попасть их создатели, так и запахи остаются там, где их создатели не могут остаться. Запах – это собачья вещь. Я не могла притвориться, что понимаю его. Но интересен тот факт, что мое тело отреагировало на это: волоски на моей коже приподнялись.
Инукшук умерла через несколько недель, тоже без сознания и мирно. Потом Фатима жила одна. Я знала собак, которые искали, звали или ждали своих мертвых хозяев, но Фатима не делала ничего подобного. Она знала, что случилось со Сьюсси и Инукшук. По мере того как ее диабет усиливался, она, конечно, становилась менее активной, но в остальном она, казалось, разумно смирилась с тем, что происходило. Она даже поняла, что инсулин помогает ей чувствовать себя лучше, хотя инъекция начинала действовать только через час или даже больше. Каким-то образом ей удалось связать инъекцию с покоем, который наступал гораздо позже, так что когда приходило время укола, она напоминала нам об этом, словно о кормежке.
Я думаю,
