Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– А я был у него только один раз с Рахманиновым, почему-то испугался, что не понравился ему… И больше не получалось как-то, вот до сих пор жалею.

– Сейчас пишу воспоминания о Леониде Андрееве, царствие ему небесное, талантливый был человек, форсистый в последнее время, почему-то взялся писать на библейские темы, пьеса «Самсон в оковах» грешила множеством неточностей, торопился всегда, спешил чем-то удивить читателей, а талантлив был без меры…

– Жалко Леонида, сердце не выдержало, он был такой впечатлительный.

Вскоре Шаляпин ушел, и всю дорогу от Кронверкского проспекта до своего дома на Пермской размышлял о Горьком и своей судьбе.

«Какой он хороший, Алекса, старый мой друг… Сколько он выручил невинно арестованных… Мог бы спокойно писать под покровительством своей родной власти, для которой он столько сделал в свое время, делать свое дело, но нет, потрясенный убийством Кокошкина и Шингарева, он идет к министру юстиции Штейнбергу и требует освобождения всех министров Временного правительства… И сколько в нем нежности к тому классу, которому угрожала гибель… Чудно, никто не верит, но ведь сам видел, как он давал деньги только что освобожденным по его просьбе арестованным… Сколько людей он спас от губившей все вокруг невежественной и грубой силы и помогал некоторым даже бежать за границу… Как ему удавалось так откровенно высказываться против большевистской демагогии и оставаться неприкосновенным от их притязаний… Понятно: буревестник революции… Но как он клеймил большевиков в Михайловском театре, говорил, что революция – не дебош, а благородная сила, сосредоточенная в руках победившего народа. Это торжество труда, призывал строить новую жизнь в духе справедливости, говорил, что нужно учиться доверию и уважению друг к другу, нужно понять великую силу разума, воспитывать в себе добрую волю и любовь к труду на благо России… Призывал крепко и дружно соединиться для великой работы духовного воскресения нашего. Будем помнить, говорил, что свободный человек должен уважать свободу ближнего своего и что основа свободы – в справедливом отношении ко всем людям… Только огонь чистого разума уничтожит тьму вокруг нас и в нас самих… Да здравствует разум – солнце, которое сам человек создал и зажег на земле, – прекрасное солнце духовной свободы! Что может быть прекраснее этих слов… И что же сейчас происходит? Где все это, обещанное революцией? Где это торжество труда? И как эти благородные соображения отличаются от призывов к уничтожению классовых врагов, виноватых только в том, что они по рождению и по профессии не пролетарии и не крестьяне… Удивительная логика погромщиков… С каким разочарованием Горький смотрит на всех этих новых деятелей революции… Как он глубоко страдает и душу свою отдает общему революционному делу, хлопочет, чтоб не грабили художественные ценности и не отправляли за границу за бесценок, а находятся какие-то водовозы морали и распространяют слухи, что Горький тратит свои огромные деньги на приобретение раритетов для своих коллекций… Скупает за гроши у аристократов бесценные вещи, пользуясь своими возможностями председателя Антикварно-оценочной комиссии… А что можно у него увидеть? Какие-то старые ружья, какие-то китайские пуговицы, то испанские гребенки… Для него это были произведения человеческого духа. Каждая вещь для него – это прекрасное творение рук человеческих. Покатилась жизнь вниз во всех отношениях… Но самое страшное – голод и холод… Заболеешь, и никто тебе не поможет, сразу вычеркнут… Пока пою, что-то получаю, кроме скудных пайков… А перестану петь, и никто, никто не поинтересуется и не спросит, как Шаляпин… Не жди в этом случае ни помощи, ни привета, ни простого человеческого слова… Может, кое-кому даже понравится, если Шаляпин будет голодать и издыхать под забором?.. Нет, черта с два доставлю я им такое удовольствие… Из кожи будут лезть, но добьюсь контрактов за границей да и здесь не буду щадить себя…»

Мария Валентиновна, испуганная и неряшливо одетая, ждала Федора Ивановича и сразу огорошила его:

– Опять приходили, показывали ордер на обыск, но я их уговорила без тебя не начинать. Ничего у нас не осталось, все вещи продали, выменяли на продукты. Феденька! Сделай что-нибудь! Бежать отсюда надо! Совсем житья не стало!

Шаляпин долго не мог стащить с себя пальто…

19 октября 1921 года «Адриатика отошел от английских берегов и направился в Нью-Йорк. Стояла прекрасная осенняя пора. Нарядная публика первого класса наслаждалась солнцем, теплом, спокойным морем. И среди публики – Федор Шаляпин, такой же, как всегда, говорливый, остроумный, обаятельный. Дамы нетерпеливо поглядывали на него в надежде поближе познакомиться с ним, а молва о его присутствии побежала по всем палубам и каютам. Уже все прогуливающиеся с нескрываемым любопытством смотрели на него: во-первых, знаменитость, во-вторых, живой большевик из Советской России, о которой рассказывали и писали всяческие ужасы…

Сначала Шаляпину льстило такое внимание заграничной публики, а вскоре попривык, и захотелось куда-нибудь спрятаться и просто отдохнуть от недавних концертов и выступлений, от всего недавнего в России, которое воспринималось сейчас как кошмарный сон… Лишь морщины да первые седины напоминали Шаляпину, что все пережитое за годы революции и гражданской войны – не сон. Прогулка по палубе быстро наскучила, он почувствовал себя отдохнувшим. И Шаляпин, заглянув в уединенное место на палубе, к своему удовольствию увидел пустое и одинокое кресло и плюхнулся в него… Устал… Так надоела суета последних дней, недель… Еще в августе Шаляпин вместе со своим костюмером-одевалыциком Николаем Хвостовым выехал «на предмет обследования подготовки практического разрешения вопроса о вывозе русского искусства за границу», как говорилось в его командировочном удостоверении, подписанном народным комиссаром по внешней торговле Красиным. А перед этим, полтора года тому назад, в Ревеле, он дал три концерта, которые обратили внимание со стороны импресарио. Оказывается, Шаляпин живой и здоровый, по-прежнему прекрасно поет… Так возникли новые предложения о гастролях в европейских и американских городах… И вот уже позади Рига, Хельсинки, Лондон, Копенгаген, снова Лондон, Шеффилд… Появились деньги, настоящие деньги, обеспеченные золотом…

Как хорошо, что он плывет в Америку, свободную страну, богатую, и как хорошо, что у него много контрактов подписано, значит, жизнь его снова будет обеспечена, но только удастся ли ему на следующие гастроли взять всю свою семью, хотя бы петербургскую… Московская еще не готова уехать, мальчики и Танюшка заканчивают учебу в средней школе… Как тяжко было все это время жить на две семьи: живешь в Питере, сердце болит о московских детях, да и Иола Игнатьевна по-прежнему близка ему; приедешь в Москву, все время думаешь – а как там в Питере. Извелся, измотался душой, сердце стало побаливать, уж не говоря про сахар, которого прибавилось в крови… Годы, годы стали давать о себе знать… И как хорошо, что советские власти одумались и свернули вновь на дорогу цивилизованных народов. А то ведь три с половиной года тому назад, как только взяли власть в свои руки, так сразу же объявили, что строят коммунизм, решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Заключили Брестский мир, отдали пол-России, надеялись тем самым отодвинуть военную опасность, а крестьян принудить по разверстке отдать нужное властям количество продуктов, и главным образом хлеба, а власти его распределят по заводам и фабрикам, – и выйдет в России коммунистическое производство и распределение. Но крестьяне думали по-иному, их не удалось уговорить, более того, под нажимом советской власти крестьяне качнулись на сторону белых повсеместно, поддержали Колчака, Деникина, Юденича, которые зажали Москву и Петроград в кольцо блокады, вот-вот думали взять обе столицы и полностью разделаться с большевиками. Социалистический учет и контроль, возражал Горький, нельзя вводить, когда республика была ослаблена отчаянным военным положением, когда сама советская власть висела на волоске, а большевики стали экспериментировать и действовать по азбуке марксизма, не учитывая конкретного практического опыта реальных событий. Главной задачей и целью считали как можно быстрее уничтожить классы помещиков и капиталистов, а заодно с ними и кулаков. Ленин, Троцкий, Зиновьев и другие деятели большевиков призывали свергнуть эти остатки средневековья, очистить Россию от этого варварства, от этого позора, от этого величайшего тормоза всякой культуры и всякого прогресса в нашей стране. И действительно, эту чистку проделали гораздо решительнее, быстрее, смелее, успешнее, шире и глубже, чем Великая французская революция свыше 125 лет тому назад. Во времена красного террора было уничтожено много тысяч рядовых и выдающихся помещиков и капиталистов, в сущности, сняли голову России, а потом, вот в эти дни, стали плакать по волосам, обвиняя себя в ошибках того времени… Одумались тогда, когда из России началось повальное бегство лучших ее сыновей: ученых, артистов, писателей; одумались тогда, когда всемирно известный ученый-физиолог Павлов написал Ленину письмо с просьбой выпустить его за границу, ибо в России он умирает с голоду и не может продолжать свои эксперименты; одумались тогда, когда революционный Кронштадт потребовал удалить большевиков из Советов, и прочая и прочая… Догматики и фантазеры, стоявшие у кормила власти в России, поставив перед собой цель очистить социальные отношения от средневековья, от крепостничества, от феодализма, настолько перестарались, что за эти годы, да какие там годы, за несколько недель, как сами они хвастались, начиная от 25 октября 1917 года до разгона Учредительного собрания 5 января 1918-го, новые правители сделали в этой области в тысячу раз больше, чем за восемь месяцев своей власти сделали буржуазные демократы, либералы и меньшевики с эсерами после Февральской революции…