Эндре Мурани-Ковач - Флорентийский волшебник

Леонардо охотно согласился. Ему нравилась задуманная учителем композиция, и, хотя евангельская тема сама по себе не была новой, его захватила динамика картины, решимость Крестителя, обнаженное тело Христа.

Мастерская Верроккио в это время состояла из двух просторных смежных комнат. Леонардо с помощью учеников перенес краски и все необходимое во вторую комнату, где его ожидала незаконченная работа, и запер за собой дверь, чтобы никто к нему не входил.

– Хочу остаться наедине с картиной, – пояснил он.

И это оказалось вполне возможным, так как вечно околачивающийся возле Леонардо Лоренцо ди Креди сопровождал теперь Верроккио в Венецию, а назойливый Пьетро Перуджино уже несколько лет назад открыл свою собственную мастерскую.

Кроме того, товарищи Леонардо уже давно привыкли к его причудам, заметив, что он не только отступает порой от своих привычек, но действует как раз наоборот.

И теперь так получилось. Обычно Леонардо нравилось быть в окружении товарищей. Он со свойственной ему подкупающей простотой выслушивал их замечания относительно его манеры письма, не обижался на критику. Улыбка его никогда не была неблагожелательной, слова не задевали и тогда, когда он отвергал совет, – в этом случае Леонардо четко мотивировал свою точку зрения, разъясняя, почему именно он считает правильным продолжать начатую работу в том же духе.

И вдруг он заперся от всех. Ученики, и новенькие, и те, что постарше, недоуменно прислушивались к его шагам, которыми он мерил помещение, подобно попавшему в клетку льву, как подметили товарищи, особенно Амброджо, слывший в мастерской балагуром. Этот самый Амброджо в первый же день затворничества Леонардо решил постучаться к нему. Не получив ответа, он принялся усердно стонать и охать. Леонардо отворил дверь.

– Что с тобой? – спросил он участливо.

– Мой дорогой Леонардо, я подумал, что тебе страшно там одному! – осклабился Амброджо.

«Архангел», как не то в шутку, не то всерьез окрестили Леонардо ученики, после того, как один из них увековечил его в образе архангела Михаила в картине «Странствия Товия», добродушно покачал головой:

– Когда ты наконец образумишься, Амброджо?

И снова заперся.

В смежной комнате опять было слышно, как Леонардо ходит, без устали ходит за закрытой дверью.

– Ну точно лев, – повторял Амброджо. И вдруг прижал палец к губам.

Все насторожились: что опять задумал этот плут?

Амброджо схватил теперь нож и, как безумный, принялся стучать рукоятью в дверь.

– Леонардо! Наш дорогой Леонардо! – Обернувшись, он знаком велел всем следовать его примеру.

Дом гудел от неистовых воплей:

– Леонардо! Леонардо!

На улице останавливались прохожие. Из окон противоположного дома высунулись встревоженные лица.

Леонардо распахнул дверь. Сдвинув брови, он недвижно стоял в проеме.

– Что случилось?

Амброджо подскочил к нему и протянул нож.

– На вот, на тот случай, если ты все же побоишься там в одиночестве, – и засмеялся.

Леонардо на этот раз не пожелал понять шутки. Он взял нож обеими руками. Раздался треск.

Молодые люди встревоженно подбежали к нему.

– Ты поранишь руки! – закричали они наперебой.

На лице Леонардо почти не было напряжения, когда он сломал стальное лезвие ножа. И не какое-нибудь лезвие: уж мессер Андреа умел подбирать себе инструмент.

Леонардо далеко зашвырнул обломки ножа. Затем высоко поднял руки, показав ладони: нет, они не были повреждены. Но тут же сжал их в кулаки. Этот жест был достаточно красноречивым.

– Тебе неприятностей захотелось? – спросил Леонардо у Амброджо.

– Не сердись, ты прав, – опустив глаза, промолвил оскандалившийся проказник. И снова перед ним захлопнулась дверь.

А художник, по-прежнему уединившись, настойчиво продолжал свой путь от картины к окну и от окна к картине.

Так проходили вот уже третьи сутки. Опять свечерело. Леонардо вдруг прекратил странное, казавшееся бесконечным, хождение и, замкнув дверь на ключ, ушел из дому.

Один из учеников посмотрел ему вслед: теперь он шагал вдоль городской стены. Воспользовавшись его отсутствием, Амброджо с товарищами, вооруженные клещами и иными инструментами, проникли в запертую мастерскую.

Но они там ничего нового не обнаружили. Все то же, что было при Верроккио. Леонардо еще не касался его картины.

Обескураженные взломщики сконфуженно оставили помещение. С большим трудом им удалось водворить на место замок, чтобы к возвращению Леонардо скрыть следы озорства.

Три недели провел Леонардо в одиночном заточении. Напрасно искали с ним в это время встречи валломброзские монахи, отец, друзья и самый преданный из друзей Аталанте Милиоротти.

Аталанте Милиоротти был знаменитым певцом, обладавшим чистым божественным голосом. По просьбе Милиоротти, Леонардо нередко сопровождал его пение игрой на лютне или арфе. Нужно заметить, что прославившийся уже в то время певец игре на лютне научился у Леонардо. Юный художник, помимо того, что обучал друга музыке, еще и изготовил для него необычную арфу. С верхней части рамы играющему улыбалось детское личико, а низ инструмента был украшен изображением отдыхающего дракона.

Не раз находил «архангел» утешение в подобных, столь отличных от живописи, занятиях. Порой он видел в ручном труде забаву, в иных случаях чередовал его с разнообразными научными опытами. Приготовляя как-то краски, Леонардо вдруг захотел создать какие-нибудь необычные духи. Он произвел дистилляцию нужного количества воды, извлек из цветов апельсинового дерева масло, затем, долго и кропотливо трудясь, смешал его с эссенцией жасмина. Несколько дней работал он над осуществлением задуманного, и вот склянка наполнилась странно, сладко пахнущей жидкостью. И тогда со словами: «Благоухай, как цветок» он подарил духи Лоренцо.

Случалось, швырнув в сторону кисть, он доставал записную книжку, чтобы набросать какой-нибудь необычный полиспаст или домкрат. Целые дни он проводил за расчетами, чтобы потом отнести изготовленные чертежи механизма – плод насыщенных трудами суток – кому-нибудь из друзей-математиков или Тосканелли. Бывало, закатав рукава, он тут же принимался строгать из дерева части механизма. Но, отложив работу, вскоре забывал о ней, и изобретение покрывалось пылью в одном из уголков его жилья.

На этот раз, после нескольких дней хождения из угла в угол, Леонардо поднял брошенную кисть и стал писать. Писал, не отходя от мольберта. Для него больше ничего вокруг не существовало. Напрасно стучался к нему отец, напрасно пел под дверьми Аталанте сочиненную им на лету шуточную песенку:

Нардо, Нардо, я, твой друг,Вновь от жажды умираю,Не тверди, что недосуг,Не пугай, что отстаешьТы от колесницы Вакха,Ибо эта колымагаПод твоим скрипит окном,Запряженпая ослом,И осел, конечно, тот,Кто от Вакха отстает!

Но Леонардо дверей не отворял, голоса его никто не слышал, он не шел с друзьями испить чарку-другую под веселую песню, а сидел взаперти. К обеду не появлялся. По утрам, найдя в чулане немного сушеных плодов или сыру, ел с хлебом, запивая водой. И на этом жил до вечера. Но и вечером он ограничивался лишь несколькими ложками супа, молча съеденными на кухне; старая экономка мессера Андреа также не слыхала его голоса. Леонардо без слов удалялся в свою комнату. Иногда у него подолгу горела свеча, но те, что подсматривали, могли видеть только неподвижно сидящего, уставившегося в одну точку молодого художника.