Эндре Мурани-Ковач - Флорентийский волшебник

– В таком духе? – спросил Леонардо.

Габор долго разглядывал лепное украшение, затем пояснил:

– Но чтобы без седока. Одну только лошадь.

И вот Леонардо приступил к выполнению заказа Габора, к рельефу, увековечивающему венгерскую лошадку.

Когда он через неделю, пригласив заказчика к себе в мастерскую, показал ему модель из глины, молодой венгр сделался красным и злым, как перец:

– Нет! Не то! Это должно быть отлито в металл. Ведь я так и заказывал!

Когда Леонардо понял, в чем дело, он, рассмеявшись, обратился к монаху:

– Скажи ему, фра Матэ, что я не забыл, из какого материала должен выполнить заказ… Но необходимо сначала вылепить его из глины, потом отлить в гипсе и только тогда обращаться к бронзе.

Монаху не очень-то удавалось пересказывать на венгерский язык то, что он сам едва разбирал по-латыни. Зато Габор во время своих прогулок с Леонардо по Флоренции усвоил немало итальянских слов.

– Ты говори только проще, на разговорном языке, а не по-латыни, – попросил он Леонардо.

Пока Леонардо возился с отливкой, Габору Мадяру пришлось продолжить свой путь в Неаполь. Здесь, в королевском дворце, уже готовились к помолвке Матяша и Беатриче. На помолвке было достаточно присутствия лишь представителей жениха. Бракосочетание должно было произойти позднее, на берегу Дуная.

По окончании церемонии Габор поспешил во Флоренцию, чтобы погрузить там закупленные дорогие товары, а главное взять у Леонардо законченный бронзовый рельеф, который сохранил бы память о венгерской лошадке.

Глава третья

«Другой ангел»

Больше года прошло уже с тех пор, как Габор Мадяр увез в свое далекое отечество рельеф, увековечивший память о его лошадке, как повозки с тканями и чеканками для дворца короля Матяша покинули Флоренцию, а прекрасная Беатриче – неаполитанское королевство. За это время мессер Андреа после принесшей ему славу статуи Давида создал прекрасный мраморный рельеф по случаю смерти одной из женщин семьи Питти, за что Джулиано Медичи, сбросив личину христианского благообразия, крепким словцом выбранил художника: да как это он осмелился такое великолепие создать для недостойного семейства заговорщиков?!

К счастью, Лоренцо, брат вспыльчивого Джулиано, оказался куда великодушнее. Гуляя как-то по саду, он обратился к своему приближенному, поэту Полициано:

– Я видел новый рельеф Верроккио. Не только за душу берет, но это поистине совершенство! Группа скомпонована так, словно она рождена фантазией великих греков. Ну скажи, могу ли я после этого сердиться на проказника Верроккио? Могу ли считать за оскорбление то, что создано, в конце-то концов, при моем же покровительстве? И может ли произведение искусства запятнать память о моем отце? Тем более, – Лоренцо повысил голос и указал на бегущего навстречу Сандро Ботттичелли, – тем более, что ученик того же Верроккио своей неповторимой кистью воспевает нашу славу – славу рода Медичи.

Раскрытый десять лет назад заговор и потерпевшее крах покушение уже стало забываться, но приближенные Медичи по-прежнему поддерживали и раздували гнев слабохарактерного Джулиано, несмотря на то, что Синьория давно объявила о помиловании замешанных в заговоре семейств. Лишь имена Луки Питти и казненных Альберто Фронзо и Джентиле были преданы анафеме. Изгнанникам разрешалось вернуться.

Седовласый Андреа Чести также мог бы возвратиться в свой дворец, принять секвестрованное имение и развлекаться на вилле, близ дороги на Рим. Но, ожесточившись, он вместе со своими домочадцами продолжал оставаться в Генуе. Правда, связь между Чести и банкирским домом Пацци была фактом общеизвестным.

Лоренцо Медичи вынужден был принять еще к сведению опасность конкуренции, которой грозил богатевший не по дням, а по часам дворянский род Пацци. И эта опасность усугублялась тем, что, увлеченный обществом поэтов, философов, юристов, Лоренцо Медичи не уделял должного внимания делам банкирского дома. Зато он ревностно охранял свою власть. Под его давлением Синьория закрыла дорогу к государственной деятельности Франческо Пацци и иным членам этой семьи. В ответ на эти меры Франческо Пацци, собрав все свое движимое имущество, сбежал в Рим, где папа Сикст демонстративно назначил беженца своим банкиром, бросив тем самым вызов династии Медичи, в чьем ведении до тех пор находился его банк.

Но что за дело было до всего этого Верроккио или Леонардо? Их не касались интриги банкиров и прочих сиятельных особ. Они продолжали углубляться в тайны изобразительного искусства, мечтая о создании новых, еще более прекрасных и совершенных творений.

Грациозный пастушок работы Верроккио – кротко улыбающийся Давид – занял достойное место в палаццо Веккио. Леонардо с некоторым недоумением, но и не без гордости установил, что лицо Давида, соперничающего с великим произведением Донателло, учитель осветил улыбкой, заимствованной у одной из детских головок его, Леонардо, кисти. Теперь Леонардо мог бы вполне довольствоваться достигнутым, если бы успокоенность была присуща его характеру.

О двух мадоннах работы Леонардо долгое время с восхищением говорили в городе. Но мало кто ведал, что возносимых благодаря их жизненности мадонн художник писал с юной жены сэра Пьеро, державшей на руках сынишку. Леонардо чаровала и трогала до слез нежная красота запоздалого маленького брата.

Леонардо углубился в новые работы. Его теперь интересовало воспроизведение обнаженного человеческого тела.

Картон с изображением Адама и Евы купил у Леонардо, расплатившись золотом, приведенный к нему Верроккио чужеземец. Как выяснилось впоследствии, это был посланец португальского короля. Он собирался по рисунку Леонардо Заказать для своего коронованного покровителя пышный настенный ковер.

За этой почестью стали воздаваться иные. В январе 1478 года Леонардо да Винчи был заказан Синьорией алтарный образ для часовни палаццо Веккио. Но едва успел он сделать несколько набросков к картине, как пришлось переключиться на другое. Мессер Андреа выехал по делам в Венецию, прервав работу над большой композицией «Крещение», выполняемой по заказу монахов Валломброзы, давно оплаченной и теперь настоятельно требуемой ими. Учитель попросил Леонардо закончить картину, на которой главные фигуры, Иисус и Иоанн Креститель, были уже написаны им самим, а фигура одного из ангелов – его помощником, всеобщим любимцем Лоренцо ди Креди.

– Тебе придется дописать только другого ангела, – пояснял мессер Андреа, – да отработай, пожалуйста, фон. Сделай что-то в виде ландшафта.

Леонардо охотно согласился. Ему нравилась задуманная учителем композиция, и, хотя евангельская тема сама по себе не была новой, его захватила динамика картины, решимость Крестителя, обнаженное тело Христа.