Александр Жолковский - Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки

Затянувшийся допрос требовал отпора, и я его дал.

– Вам же долго объясняли, что я человек особенный, выдающийся. Случай с телефонной книгой ясно это подтверждает. Слушать надо, когда говорят.

Были и еще вопросы, все очень глупые, как теперь говорят, не в кассу. В общем, глупый ведущий, глупые слушатели, глупый автор. И глупо было впутывать в это Проппа. Впрочем, фольклорное мышление – его тема.

Waa ku ja'lahay!

В свой первый приезд в Польшу я уже на третий день был через Майенову приглашен в гости к Стефану Жулкевскому – вице-президенту Польской Академии наук и члену ЦК, покровительствовавшему всяческой семиотике и структурализму. Среди знакомых у него было прозвище Грубась (Толстяк). Для своих пятидесяти шести он выглядел крепким мужчиной, но мне, тридцатилетнему, показался человеком с раньшего времени. Было известно, что у него красавица-жена. Они жили в привилегированном районе, на Аллее Роз.

Я еще едва говорил по-польски, я первый раз был заграницей и впервые в гостях у члена ЦК. Из присутствующих я немного знал только Майенову. Помню, что там был известный искусствовед профессор Порембский. Пани Жулкевска, уже немолодая, но интересная и сознающая это женщина, разносила канапки (микроскопические бутерброды) и рюмочки то одного, то другого, что дополняло ощущение приема на высоком уровне. Я держался изо всех сил пристойно.

Майенова представила меня, время от времени добавляла обо мне что-то еще. С хозяином мы пошутили о сходстве наших фамилий (собственно, в польском варианте моя звучала бы в точности, как его). Дошло дело и до языка сомали. Пани Жулкевска попросила сказать что-нибудь по-сомалийски, для интереса.

– Ну, – отвечал я со всей галантностью, – первая фраза, которую люди стремятся выучить, а также услышать на возможно большем числе языков, это «Я вас люблю». По-сомалийски это звучит так: Waa ku ja‘lahay!

– Какой страстный язык! Как энергично! – заговорили все.

– Ну да, zlotko, dzialaj, – сказала хозяйка, и все громко захохотали.

Я растерялся, думая, что каким-то образом все-таки сел в калошу, потом сообразил, чтó примерно могут значить эти слова, покраснел и, наконец, присоединился к общему хохоту. Оказывается, пани Жулкевска осуществила молниеносный поэтический перевод с сомали на полький, вложив в него и страстность впервые услышанной африканской речи, и свое вечно женское. Zlotko, dzialaj (Зуотко джауай) звучит похоже на Waa ku ja‘lahay (Уаа ку джалахай), а значит буквально «Золотко, действуй!» – «Давай, милый, давай!».

Культур-мультур

Мое участие в Варшавском симпозиуме по семиотике (август 1968), первом моем заграничном, было не вполне официальным. Приехал я по частному приглашению (Майеновой) сильно заранее, побывал в Гданьске, Кракове и Татрах, покатался с приятелем-африканистом (Анджеем Заборским) на яхте по Мазурским озерам и в Варшаву явился только к открытию конференции. Но за три дня до этого произошло вторжение в Чехословакию, и ситуация стала тревожной. Поэтому Майенова посоветовала мне как-нибудь узаконить мой статус и для этого поговорить с руководителем советской делегации Полиной Аркадьевной Соболевой.

Соболеву я немного знал как соавторшу и правую руку Шаумяна. Она была высокая, в очках, но не важная, а скорее нервная и стеснительная, как бы стесняющаяся своей некрасивости. В гостинице, где поселили участников (кажется, «Бристоль»), я узнал у портье, в каком она номере, позвонил ей снизу и получил разрешение зайти.

В номере стоял густой запах плавленых сырков (в те времена советские люди всю еду привозили с собой, экономя драгоценную валюту для покупок). Соболева была не одна – у нее сидела соседка по коридору, неприбраная толстая старая тетка, оказавшаяся главной советской скульпторшей Е. Ф. Белашовой. Они коротали время в теплой отечественной компании, не поддаваясь соблазнам европейской все-таки столицы.

Я изложил Соболевой свой план: поскольку на конференции я все равно выступлю (я бегло сказал, с чем), то лучше ей, как руководителю советской делегации, своей властью кооптировать меня в ее состав. Соболева была не против, но мялась. Особой уверенности в масштабах собственной власти она, видимо, не ощущала. Выяснилось, что она была не только руководителем делегации, но и ее единственным членом. (Кажется, другие, беспартийные члены, были, ввиду обострения международной ситуации, в последний момент сняты с пробега.) Все это мы мирно обсуждали вместе с Белашовой, которой Соболева, полностью доверившись, попросила кратко рассказать содержание моего предстоящего доклада, что я и сделал, хотя не особенно надеялся, что честолюбивая конструкция модели «Тема – Текст» дойдет до неподготовленной слушательницы.

Белашова вряд ли что-нибудь поняла, но взялась помочь. Ей как члену-корреспонденту Академии художеств и народной художнице СССР должен был вот-вот нанести визит вежливости советский культурный атташе в Польше, и она предложила поставить щекотливый вопрос о кооптации перед ним, переложив на него ненужную Соболевой ответственность.

Атташе вскоре появился. Это был высокого роста, нескладный, прыщеватый, сравнительно молодой человек лежалого провинциального вида, в дешевом черном костюме. Держался он любезно – видимо, номенклатурный авторитет Белашовой к тому обязывал. Меня попросили тезисно ознакомить его с основными положениями доклада, и я, упиваясь типичностью рождающегося сюжета, повторил свой рассказ. От культурного атташе я ожидал большего понимания, чем от Белашовой, но по его глазам видел, что не наступает никакого.

Тем не менее, свое официальное добро он с подачи Белашовой дал, так что мои ораторские усилия не пропали даром. А вскоре он откланялся, и Белашова отозвалась о нем с сочувствием: бедняга был, собственно, не культурным атташе, а помощником культурного атташе по делам физкультуры и спорта, но в отсутствие атташе, уехавшего в отпуск, ему приходилось, как мы видели, замещать его по самым неожиданным вопросам.

В общем, главный барьер был взят, доклад трижды обкатан и апробирован, дело оставалось за малым – одобрением Эмиля Бенвениста, Умберто Эко и Юлии Кристевой.

Второй подобный опыт был три десятка лет спустя, тоже, в общем, позитивный. В 2000 году, после выхода первого издания «Виньеток», обо мне решил снять документальный фильм работник телевизионного канала «Культура», знакомый моих знакомых. Мы договаривались по телефону, и он произвел на меня впечатление своей интеллигентностью и осведомленностью в вопросах истории российской семиотики. Неудобство было только одно: так как канал был не частный, а государственный, приехать ко мне с утра и сделать всю работу в один прием они не могли. Надо было заказывать автобус, пока чего, до полудня не выйдет, так что он планировал три дня, но в конце концов мы сошлись на двух – по четыре часа, где-то с 12 до 4.