Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

С точки зрения бургомистра, это было весьма благоприятное стечение обстоятельств: меньше всего он хотел бы, чтобы между гражданским населением и соединениями 6-й и 7-й армий, маршрут следования которых с фронта в фатерланд проходил через Кёльн, возник какой-либо конфликт. Между тем основания для опасений имелись: деморализованная солдатская масса (целых четыре корпуса!) могла легко выйти из-под контроля; всех надо было накормить (и это в условиях, когда продовольствия не хватало самим местным жителям!) да еще и выплатить выходное пособие. Помимо всего прочего, подлежавшие демобилизации части нужно было побыстрее, до прибытия британского оккупационного контингента, отправить дальше на восток, иначе их могли объявить военнопленными. Аденауэр и здесь проявил здравый смысл: прежде всего он распорядился ликвидировать имевшиеся запасы спиртных напитков; под покровом темноты семьсот пятьдесят тысяч литров спирта и немалое количество коньяка были слиты в Рейн. Было предусмотрено, что по прибытии в Кёльн солдаты начнут сдавать свое личное оружие.

Первый эшелон с фронта прибыл 21 ноября. Ему была устроена торжественная встреча. Вокзал был увешан флагами (в том числе и старыми кайзеровскими!), звонили колокола, толпа выкрикивала здравицы в честь своих воинов. Можно было подумать, что Германия не проиграла, а выиграла войну. Кёльн превратился в огромный военный лагерь. Повсюду дымились полевые кухни, из которых свои порции получали и гражданские. С санкции своего «Комитета» Аденауэр организовал широкую распродажу военного имущества: грузовики, легковые машины, лошади — все, кроме винтовок и пушек, пошло с молотка. Официальной целью было выручить средства для пропитания солдат; разумеется, вся операция была незаконной, воротилы черного рынка сильно нагрели на ней руки, однако другого выхода не было.

Аденауэр в этой обстановке, пожалуй, впервые столь эффективно, смог применить свои способности публичного политика. Его речь в городском собрании, произнесенная в день прибытия первого эшелона с «нашими доблестными воинами», показала, что ради нужного воздействия на аудиторию наш герой без колебаний был готов пойти на явное передергивание очевидных фактов. Он заявил, например: «Наши братья в серых шинелях возвращаются теперь домой… Они в течение четырех лет грудью защищали нас, наши очаги, наши жилища… Они возвращаются не побежденными, не покорившимися врагу». Типичная демагогия: кому-кому, а уж Аденауэру ли было не знать, что никто не покушался на очаги и жилища немцев и что германская армия разбита и небоеспособна. Увы, демагогия — норой непременный спутник политики. В данном случае это была, помимо всего прочего, крайне опасная демагогия, ибо рождала у немцев мысли о реванше, а французам диктовала еще более жесткую линию по отношению к побежденным. Но для Аденауэра важнее всего был краткосрочный пропагандистский эффект. Он был достигнут.

Ради того же эффекта Аденауэр устроил торжественный прием в честь уцелевших солдат и офицеров 65-й дивизии, которая до войны была расквартирована в Кёльне. Его речь на приеме опять-таки была полна псевдопатриотической риторики. «Мы никогда не забудем о том, что вы сделали для Германии, для нас, рейнландцев», — высокопарно вещал бургомистр.

При этом думал он скорее совсем о другом: как бы отвлечь массы от мыслей о революции, а офицеров — от мыслей о контрреволюции; судя но настроению последних, они были не прочь устроить кровавую баню «тыловым крысам», которые нанесли «удар в спину» сражающейся армии. Ради предотвращения экстремистских тенденций слева и справа некоторое искажение истины представлялось меньшим злом.

Во всяком случае, со стороны некоторых очевидцев событий действия тогдашнего кёльнского бургомистра получили самую высокую оценку. Можно привести, в частности, мнение капитана Отто Швинка, выполнявшего функции офицера связи между отступавшими немецкими войсками и приближавшимися частями союзников: «Конрад Аденауэр — одна из самых мужественных фигур, которые мне когда-либо встречались». Вообще говоря, настоящее мужество предполагает готовность признать свои ошибки, свою вину, свою ответственность не только в личном плане, но и от лица своей страны. Сомнительно, чтобы такая готовность когда-либо присутствовала у нашего героя. Как уже говорилось, тезис о войне как «общей глупости» — самое большее, что он был готов признать. По его мнению, немецкая армия доблестно сражалась и стала жертвой предательства со стороны… своего верховного главнокомандующего, кайзера Вильгельма, совершившего «необъяснимый, позорный и роковой побег». О германском вторжении в Бельгию и во Францию он предпочел забыть. Спустя полтора года он уже прямо заявлял, что Франция всегда ненавидела Германию, а немцы всего лишь хотели создания стабильной Европы, которая обеспечила бы им условия для продуктивной деятельности. По-видимому, сказывалось то, что, кроме своих путешествий со Шлютером и медового месяца с Эммой, Аденауэр не выезжал больше за пределы Германии, ему не довелось еще увидеть верденский пейзаж. Ограниченность воспитания и личного опыта не позволила ему, мягко говоря, в должной мере оценить катастрофические реалии четырехлетнего военного кошмара.

Между тем части демобилизуемой немецкой армии, уже разоруженные, постепенно покидали Кёльн. 3 декабря уходил последний полк. На площади перед собором состоялся прощальный парад. «Пел детский хор, — вспоминает капитан Швинк. — Слабые голоса сливались с шумом дождя. Все перекрывали возгласы: «Ура! Живи, Германия!» Шеренги перестроились в колонны, грянул марш. «До свидания! До свидания!» — раздавалось из детских рядов. Взрослые стояли молча, внутренне еще отказываясь верить, что это на самом деле конец истории, сердца разрывались от боли». Толпа, впрочем, не столь большая, разошлась. Похороны империи наконец состоялись.

За день до этого авангардные части 2-й британской армии под командованием генерала Герберта Плюмера перешли немецко-бельгийскую границу в районе Мальмеди. Они шли на Кёльн. Невзирая на слухи о немецких снайперах, укрывающихся в лесах, войска шли почти что в парадном строю — с музыкой и развевающимися знаменами. Генералы больше боялись не мифических немецких партизан, а возможных эксцессов со стороны собственных солдат по отношению к местному населению. Генерал Ричард Хейкинг, английский представитель в комиссии по перемирию, ярко охарактеризовал проблему в письме маршалу Хейгу: «Наши люди за четыре года привыкли убивать, и шлепнуть любого встречного немца для них, что муху прихлопнуть».

Оккупация Кёльна началась с неприятного инцидента. 6 декабря примерно около 11 часов утра перед ратушей остановился броневик, из которого неторопливо вышли два молоденьких британских офицера и на ломаном немецком потребовали у вахтера пропустить их к бургомистру. Собственно, они явились но его просьбе: Аденауэр, опасаясь, что в условиях военного вакуума революционеры могут беспрепятственно захватить власть в городе, незадолго до этого отправил англичанам депешу, чтобы они ускорили свое продвижение или хотя бы символически обозначили свое присутствие. Однако он явно не ожидал, что джентльмены,' вошедшие в его кабинет, не ожидая приглашения, бухнутся в кресла, закурят и — о, ужас! — начнут стряхивать пепел прямо на дорогой ковер. Ледяным тоном Аденауэр попросил служителя принести пепельницы и, не говоря ни слова, погрузился в свои бумаги. Молодые люди смутились и несколько подобрались. Худшего начала для деловых контактов трудно было придумать.