Валерий Демин - Лев Гумилев

Позже И. Берлин подробно описал свое роковое посещение Фонтанного дома: «<…> По одной из крутых темных лестниц мы поднялись на верхний этаж и вошли в комнату Ахматовой. Комната была обставлена очень скупо, по-видимому почти все, что в ней стояло раньше, исчезло во время блокады — продано или растащено. В комнате стоял небольшой стол, три или четыре стула, деревянный сундук, тахта и над незажженной печкой — рисунок Модильяни. Навстречу нам медленно поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи. Анна Андреевна Ахматова держалась с необычайным достоинством, ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби. Я поклонился — это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии».

Хорошо запомнился И. Берлину и сын Ахматовой: «<…> Отворилась дверь, и вошел Лев Гумилёв, ее сын (сейчас он профессор истории в Ленинграде); было ясно, что они были глубоко привязаны друг к другу. Он рассказал мне, что учился у знаменитого ленинградского историка Евгения Тарле и что областью его занятий является история древних племен центральной Азии (он не упомянул о том, что был там в лагере). Его интересовала ранняя история хазар, казахов и более древних племен. Ему разрешили пойти добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключенных. Только что он вернулся из Германии. Он производил впечатление человека в хорошем расположении духа и был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде. Гумилёв предложил мне блюдо вареной картошки — все, что у них было. Ахматова извинилась за скудость угощения»…

«Гость из будущего» воистину оказался «черным вестником». По воспоминаниям поэтессы, на следующий день после того, как И. Берлин покинул Ленинград, у входа в ее квартиру, на лестничной площадке поставили людей в форме, а в потолок комнаты, где она проживала, вставили микрофон — явно не для того, чтобы подслушивать, а чтобы вселить страх. Она поняла, что обречена. Когда Сталину доложили о произошедшем, он (как рассказывали) зловеще заметил: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов», а затем разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что их не решались дословно воспроизводить в женском и интеллигентском обществе. Вообще-то у Сталина было противоречивое отношение к Ахматовой. С одной стороны, он знал, что ее стихи нравились дочери Светлане, и именно поэтому, скорее всего, он согласился с включением Ахматовой в ограниченный список лиц, подлежащих эвакуации самолетом из блокадного Ленинграда. С другой стороны в его голове не укладывалось, как могла его дочери нравиться аполитичная поэзия, глубоко интимная и далекая от советской действительности поэзия Ахматовой.

Что касается Исайи Берлина, то с точки зрения вечности абсолютно неважно — был он или не был сотрудником британской разведки (скорее всего – был, так как служил в военном отделе Министерства иностранных дел Великобритании, а чем занимается такой отдел – объяснять не требуется, и у советских органов госбезопасности имелись все основания адекватно оценивать ситуацию). Ну и что из этого? Мало ли далеко не второстепенных английских писателей известны одновременно и как профессиональные разведчики — от Даниеля Дефо, автора «Робинзона Крузо», до Грэма Грина, автора «Тихого американца». Но с точки зрения карательных служб даже эпизодический контакт Анны Ахматовой с иностранцем заслуживал самого сурового наказания.

Политические репрессии не заставили себя долго ждать. Льва Гумилёва они затронули ничуть не в меньшей (а может, даже и в большей) степени, чем его мать. Сам он спустя почти полвека обо всем вспоминал с грустным юмором (магнитофонная запись): «Из всех интеллигентов, с муками я встречался, лучше всех ко мне отнесся ныне покойный ректор университета Александр Алексеевич Вознесенский[18], который дал мне возможность защитить диссертацию в университете. <…> Моя однокурсница Маргарита – она работала секретарем ректора в университете — записала меня на прием к своему шефу, <…> и ректор принял меня. Он отказался читать лестную для меня характеристику из сумасшедшего дома и просил рассказать о себе. Молча слушал, надеюсь, не очень сбивчивый мой рассказ, сопровождал его короткими вопросами-утверждениями: "Итак, отец-Николай Гумилёв, мама — Ахматова? Понимаю. Вас уволили из аспирантуры после постановления о журнале "Звезда"– Ясно!" Заключая беседу, Вознесенский сказал: "Работу в университете я вам предложить не смогу… А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В час добрый, молодой человек!"

<…> Я поступил в аспирантуру Института востоковедения, как только совершилось постановление о журналах “Звезда" и "Ленинград", т. е. о моей маме, то меня оттуда гнали, несмотря на то, что за первый же год я сделал все положенные доклады и сдал все положенные экзамены. И диссертация у меня тоже была готова, но тогдашняя дирекция института, которой командовал доктор филологических наук Боровков, заявила, чтобы я убирался [19] и они меня не поставят на защиту. И я оказался на улице с очень плохой характеристикой, совершенно несправедливой. Там было написано, что я был высокомерен и замкнут (хотя я очень общительный человек) и что я не вел общественную работу, которую мне, по правде сказать, и не поручал никто. Но с такой характеристикой защищать диссертацию было нельзя, и остались мы с мамой в очень тяжелом положении.

И тут мне удалось устроиться в психиатрическую больницу библиотекарем. Там я наладил библиотеку, выдавал больным и врачам книги, устроил передвижку, получил хорошую характеристику[20], и тогда-то я и обратился в университет, где ректор разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию. Мы с мамой очень переживали это, потому что жили очень скудно: отапливать помещение было невозможно, денег на дрова не было, и мне помнится, как я пилил и колол дрова и таскал их на третий этаж на своем горбу, чтобы отапливать хотя бы одну комнату из двух.

С питанием было тоже очень плохо, и поэтому, когда я шел на защиту кандидатской диссертации, я съел все, что было дома. Дома не осталось даже куска хлеба, и отпраздновать мою защиту можно было только в складчину. Кое-кто подкинул мне денег, пришли, поздравили меня с защитой кандидатской, совершенно блестящей. Институт востоковедения Академии наук и тут сыграл свою роль. Он вызвал Александра Натановича Бернштама, заслуженного деятеля киргизской науки, для того чтобы он разоблачил меня перед Ученым советом и завалил мою диссертацию. Он сделал мне 16 возражений, из которых два считал самыми злобными: незнание восточных языков и незнание и неупотребление марксизма. Я ответил ему по 16-ти пунктам, в том числе я говорил с ним по-персидски, на что он не мог ответить; я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату. 15 голосов было за меня, один — против. Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода <…>».