Тамара Катаева - Пушкин: Ревность

В общем, оставалось только иметь время.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Живя в свете, избежать этого невозможно. Пушкин ловил на меня живцом, для чего еще можно разыгрывать в свете карту жены? Провокация, искушение. Враг рода человеческого называется Искуситель. Он не сделал ничего более страшного — он не убил, не изнасиловал, не ограбил, не обманул. Он не обманом дал праматери яблоко, не силой, он не одолел ее мужа. Он всего лишь искусил ее, он дал ей соблазн. Пушкин не застрелил Дантеса, овдовил меня и осиротил детей — и сделал грех, равный диавольскому. Искушение — праоснова греха. Только после него стали убивать и обманывать. До этого были чисты как дети. Всего-то покушали яблочко, попробовали — может, только и надкусили, не объелись же яблок — и лежали. И я — что я сделала? Изменила ли мужу, опозорила ль его имя, предала ль детей? Ну посмотрела, послушала — а какие картины нам рисуют художники: Ева прекрасная, как день, невинна, как младенец голенький в ванночке, лукавый рядом стоит — она и смотрит, слушает. Женясь, Пушкин не сказал — вот моя жена, моя Ева, нам никто не нужен, нам будет рай там, где мы двое. Ничего подобного! Он захотел со мною — где двое, там лукавый промеж нас, — сделать подобие света, общества. До сих пор он был один — друзья не были с ним неразрывны, как жена — со мной он выходил в свет силой, армией. Ведь не закрылись в деревне. Он не достал своих черновиков и не стал плакать и работать над ними — нет, он снял дачу в Царском, мы стали гулять по дорожкам — авось, встретит нас царь. Ревнивее всего он относился к моей красоте, к моим нарядам — будет ли трофей в цену затраченного? Все писали и писали, говорили и говорила все о моих успехах да о том, какая блестящая будущность нас ждет. Блистать в свете и быть отрешенной от него невозможно. Показал мне его прелесть, соблазнил, искусил — Пушкин. Какой шум, какой взрыв негодования, как дали ему придворное звание: Наталья Николаевна будет танцевать в Аничковом дворце! Разве не для того он селил ее на Каменном острову, в доме Баташова, на Дворцовой набережной? Ни одной зимы в деревне, ни одного лета на воле! Жена мужу угождает. Я не только добросовестно веселилась, но и пересказывала ему то, что он не видел. Я рассказала ему, как Идалия пригласила к себе в гости, как и что нашептывал господин Геккерн — он и не шептал, но кто будет по-другому пересказывать, когда того поставили по другую сторону барьера. Он был труслив, боязлив, смертельные дуэли представлялись ему чем-то ужасным — маленькими, с минимальной численностью армий войнами. Ему бы понравилось, если б Жорж подрался на каких-то более спортивных уcловиях… Но я здесь — я не была после Пушкина невинна, — но была невиновна, я делала все, что приказывал он. Нравилось ли мне? У жены мало свобод. В публичном доме девки сидят и пастилу и конфеты едят, пьют сладкое вино. Понравилось бы и вам. Я очень веселилась.

НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА: Пока мы были счастливы — не вместе, — мы могли придумывать разные теории нашего чувства и предполагать его развитие любым, на какое хватало энтузиазма минуты, образом. Мы вовсе не должны были напускать на себя философский вид и говорить, что скоро все утечет. Было ясно и без того, что любой шаг, любое движение в наших личных, разрозненных жизнях неминуемо поведет нас друг от друга. Это единственное, в чем мы могли упрекнуть один другого, — ведь кто-то будет первым. Это охлаждало, как совершившаяся измена. Он придумал Катю. Поразительно, как желание сентиментальной сказки сильнее даже такого легкого и полезного для здоровья занятия — злословия. Никому даже в голову не пришел истинный мотив женитьбы, и все видели подвиг высокого самоотвержения во славу любимой женщины. Наверное, потребовало бы слишком сильной перетряски подозрение Жоржа в трусости или даже просто в слишком разветвленной интриге — но надо мной никто не посмеялся. Ахнули и посчитали меня Клеопатрой. Мне слишком жалко было расставаться со своей игрушкой, все было так сладко и бесконечно, он подтверждал, что новое положение придаст нашему остроту, и все, принимаемое Пушкиным слишком серьезно, покатилось вместе с зимой дальше.

Но какие бы четкие правила ни были в игре, как строго бы их ни выполняли — если над площадкой пойдет дождь, все игроки уйдут в укрытие. Если наездник на скачках погибнет, лошади не дадут приз. Жорж сделал настоящее предложение Кате, и она стала невестой. Она венчалась и стала женой. Наши игры в возросшую утонченность чувств просто остановились перед фактом, что нелюбимая, игрушечная жена Катя становится отныне ему самым главным, самым близким человеком, он будет ответственен за каждое ее слово и каждый день ее жизни, и ее слово будет главным о нем. Он может говорить любые слова о том, что он жизнь отдаст за меня, — мы будет чувствовать скороговорку, и что он совершил подвиг, — но Лия большая жена, чем Рахиль, главнейшая, она старшая и слово это почитается родом. Когда наступили трудные времена, началась война и Иаков должен был спасти свой народ и сделать мужской поступок, он стал вывозить свое племя из опасного места. Он посадил на волов ЖЕН СВОИХ И ДЕТЕЙ СВОИХ. Он не делал меж ними разницы, он не схватил Рахиль и не побежал, он не подумал о Лие вместе с НАРОДОМ, он подумал о ЖЕНАХ. У Рахили была его любовь, вроде самое главное, что есть, — у нее не оказалось ничего — как на весах, на которых пытаются измерить вес души по оставлении тела. Любви не было у нее в руках, а Лие не о чем было скорбеть. Рахиль не хотела наказать ее или унизить, но хотелось знать, что же есть у нее из ее, пусть невещественного, имущества.

Ничего.

Что оставалось мне с моими летними фантазиями и танцами — рука в руку, плечо к плечу, наклон всем телом, гибкое, сильное движение талии другого у талии твоей, как в брачном танце акул? «Не марай себе воображения, женка», — предупреждал меня Пушкин о книгах из дедушкиной библиотеки.

Раз Пушкин мне все позволял, это было даже подспорьем, веселилась, искала встреч и приглашений не натужно — гонимая кровью. Когда ситуация очертилась таким образом, эта самая кровь отхлынула, ушла от лица, от головы, от рук, от колен — куда-то вся ушла. Стало холодно, скучно, неприятно, и его жаркие взгляды — было видно, что он играет уже по правилам, не от влюбленности, — были неприятны и даже болезненны, как новые настойчивые ласки сразу ПОСЛЕ. Было так, будто он хотел завести сначала меня, а потом уже подзагореться сам, — сразу остыть под дулом пистолета казалось ему постыдным. Что ж, и его карта была бита, но то, что он хотел все-таки попробовать использовать меня еще раз, — это было горьким обманом.

Дни, когда я Рахилью ревновала к Кате, казались мне уже пожаром. В январе мне было зябко и одиноко. Пушкин бегал, как раззадоренный хозяин, стращал поджигателя. Свое добро он не обещался никому-у!!! Ужо задам!