Теодор Шумовский - Воспоминания арабиста

Советское издание лоций арабского моряка XV века было принято с интересом. Рецензенты в широком круге стран от Кувейта до Бразилии и от Швеции до Танзании оценили сложность и плодотворность проделанной работы и признали приоритет нашей арабистической школы в изучении столь важных документов истории; я был взволнован, когда один из первых откликов появился во французском «Journal Asiatique» (Азиатский журнал), существующем уже полтора столетия: им когда-то руководил первооткрыватель арабских лоций Габриэль Ферран, здесь он помещал свои мастерские, надежно обоснованные этюды, каждый из которых звучал как откровение, и сейчас словно его голос, его оценка доносились до меня. Критик, известный ученый, отдав должное самой книге, не поскупился на личную похвалу ее автору; а я, прочитав теплые слова парижского коллеги, подумал об Игнатии Юлиановиче Крачковском, о том, как он строго сказал бы в этом случае: «только не надо упиваться сими нектарами», — а сам был бы рад за меня, и тут меня охватила гордость за него, за его школу, и зашевелилась чуть было примолкшая за делами боль от мысли, что он уже никогда ничего не скажет. Вскоре после опубликования «Трех лоций» вышел из печати их португальский перевод, впоследствии к нему добавились два арабских.

Когда я принес Нине Викторовне экземпляр книги с дарственной надписью, она подняла на меня просветленные глаза и дрогнувшим голосом сказала:

— Спасибо, голубчик. Видите, как хорошо все получилось. И не ругайте меня за то, что я сперва было напустилась на вас.

— Вам спасибо. И не мне одному вы помогли. Назвать бы вас…, извините, Нина Викторовна… «умм аль-мусташрикин», как сказали бы арабы, «мать востоковедов»…

— Ну уж, ну уж! Сильно загнули, сильно! Я бы себя назвала…

Задумалась.

— Знаете как? Пожалуй… «служанка востоковедения»… Да, именно: «хадима ль-истишрак». Я служу этой науке… стараюсь, по крайней мере… своими работами. Но также служу и тем, что посильно помогаю младшим товарищам проявиться, каждому в своей области знания, до конца.

Она была доброжелательна, эта хрупкая седая женщина, — и в то же время принципиальна; сердечность счастливо уживалась в ней с твердокаменностью, когда этого требовали интересы науки.

«Книга польз в рассуждении основ и правил морской науки». Крупнейшее и, по-видимому, главное сочинение Ахмада ибн Маджида. Да, главное. В прочих его трактатах описываются те или иные навигационные маршруты: фарватер, высота звезд по курсу корабля, ветровой режим, признаки близкой суши. Здесь, в «Пользах», двенадцать глав охватывают более широкий крут вопросов: управление судном и учение о муссонах; лунные станции и величайшие острова мира; роза ветров; побережья мирового океана; знания, требуемые от кормчего, и даже морская этика; а прежде всего излагается история мореходства. Там, в частных лоциях — строгий суховатый язык мастера судовождения, как правило лишенный эмоций. В обширнейшем, почти на двести страниц убористого рукописного текста, сочинении прославленного моряка, наоборот, бесстрастного профессионала часто теснит живой, много переживший и передумавший человек и однообразные описания уступают место игре ярко переливающейся мысли.

«Наука — самец, не отдающий тебе и частицы своей, пока не отдашься ему весь».

Грубовато, но ведь это сказал не кабинетный ученый, а сурово-озорной «морской волк»; приобщение к «непотребной речи» — это часть его платы в казну жизни за возможность зарабатывать средства к существованию тяжелым и опасным трудом на море.

«Знание… подобно оружию в брани, которое нуждается то в луке, то в копье, то в мече, а то и в ноже».

«Науки подобны оружию, которое нуждается то в луке, то в мече, то в копье, то в секире, то в кинжале, а все это не заменит тебе ножа».

Так Ахмад ибн Маджид проповедует разносторонность на только знания самого по себе, но и тех приемов, которыми оно с дальним прицелом или в ближнем бою, замедленным или коротким и точным ударом сражает невежество.

«Кормчий третьего разряда — выше его нет. Он славится неповторимым блистающим указанием и великой сообразительностью, и никакая морская задача для него не тайна. Он слагает своды, которыми пользуется при жизни и коими люди пользуются по его кончине; правдолюб и знаток его благодарят, завистник и спорщик хулят. Завидующие крадут из его сочинений и выставляют себе против него возражение, не будучи в состоянии довести до совершенства то, чем возражают. Такие, как они, подобны вору, залезающему в карманы людей: когда обернутся, он обращается в бегство, терпит поражение. А язык у невежественных разнуздан. Мужи науки! Когда вы достигли наслаждения, присущего знанию и деянию его посредством, то да не будет вам никогда достаточно повергать в смущение невежд завидующих, не достающих до степеней ваших… Люди завидуют лишь тем, кто их превосходит…».

Он, конечно, сам испытал злоключения таланта, о которых пишет; слишком ярки слова и глубока приникающая к ним печаль, слишком отточен внутренней болью сарказм, чтобы это было не так.

Перед нами — энциклопедия мореходных знаний Востока, вобравшая в себя все то, что было известно арабским капитанам дальнего плавания накануне европейской колонизации. И — книга человеческой души, угасшей много веков тому назад.

Не случайно и не напрасно я выделил мыслью это творение из множества трудов моих предшественников, с которыми довелось познакомиться в период изучения трех последних лоций арабского моряка. Теперь, когда три лоции обнародованы, можно — и давно следовало бы! — взяться за прочтение «Книги польз».

«Не уйти вам от арабистики», — писал мне когда-то Крачковский. Да, Игнатий Юлианович, как и вам.

Когда ученый приступает к новому исследованию, он должен сказать себе: Рубикон перейден, дороги назад нет. Он должен идти только вперед, шаг за шагом читая неизвестность и продвигаясь к поставленной цели — приумножить практический или взаимопроникающий с ним исторический опыт своих современников и потомков, обогатить материальный и опять-таки связанный с ним духовный мир общества. Прошли те времена, когда изучение давних рукописей могло быть самоцелью, когда подчас и незаурядные ученые не всегда ясно представляли себе, какую роль будут играть результаты их исследований в жизни людей; определения «академичность» в худшем смысле этого слова, «схоластика», «оторванность от жизни» не придуманы, а отражают частную, но реальность в истории науки. Сейчас исследователь, если он им является, а не лишь состоит по штату, ясно сознает ответственность, и далеко не только перед коллегами, за общественную значимость избранной темы и применимость результатов своего труда.